Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— Слушай сюда, чудик: по-твоему, цыпленок убивает свою белую колыбельку, пытаясь выродиться на свет Божий? Тому, что в камне, тоже не терпится показать всему миру, какое оно есть, развернуться, чтобы его увидели; будучи скрытым — открыться, неведомому — быть познанным. Вот, гляди, — трещинка, и такая ровная! Можно сказать, в самый раз под распил подгадала.

Он был закоренелый прозаик, тот ювелир, и нашего веганца удивили неожиданные стихи.

— Ладно, попробуй, — согласился он почему-то сразу и легко. — Камень уже все равно не тот, что прежде.

Однако тогда, когда его талисман вернулся к нему из мастерской его приятеля в виде двух почти правильных полушарий — а то был, как и догадался резчик, светло-коричневый оникс, в точности напоминающий распил выдержанного, как столетний коньяк, доисторического дерева, — владелец его пришел в благоговейный ужас.

— Теперь мне будет казаться, что это я сам срубил дерево, — признался он приятелю.

Тот лишь отмахнулся:

— Эффектная штучка для серег или подвески — строгая, лаконичная. Только я вот что думаю: ты ведь ни одной из моих работ как-то не сподобился видеть. Для тебя камень — просто одноцветное или пестрое пятно. С таким невежеством надо бороться, дружок, и до полного его уничтожения!

Он привел веганца к себе в мастерскую и начал вынимать из ларцов и ящиков различные изысканные вещи и заготовки для них: вставки, пластины, пустые оправы из золота, серебра и платины, грубые и причудливые кулоны, оправленные в сталь, кожу или дерево, целые картины, написанные самой природой. Большинство картин вначале походили на творение абстракциониста или пуантилиста, являя собой паутину трещин с яркими точками в узлах, выразительный хаос цветных пятен — но глаз нашего веганца постепенно учился видеть иное. Древесный опал нежно-соломенного цвета показался ему пустыней, в белизне другого опала прорастали, ветвясь, темные, как бы влажные от дождя деревца. Теплая матовая чернота снежного обсидиана была чревата холодными звездами; в разломах яшм появлялись и исчезали странные космические картины иной жизни, но иногда то был просто побуревший дагерротип, от времени ставший почти неразборчивым. Плакучие ивы над брошенным прудом угадывались на нем, разваленная гать черед обмелевший пруд, извилины тропок на привядшей осенней траве и на одной из троп — чья-то согбенная фигура.

Всё то были еще соизмеримые с разумом чудеса; агаты же сразили веганца наповал. На одном из них, вкрадчиво и как бы маслянисто блестящем, был мир глубокой зимы: скудное белое небо и пышная белизна земли, а в прогале среди их обоюдного света темнели два узких темных пятна: речная полынья, точно сабля, брошенная в сугроб, и полускрытый снежной шапкой домик на речном берегу. Была здесь и весна: тихий, мокро зеленеющий луг и набухшее грозой небо над ним. И лето: озеро под облаками, ровные линии тихих волн, камень в воде, парус на горизонте. Больше всего, однако, было здесь осени: чернь и золото рощ, тусклый хризолит кустарников — можно сказать, самоцвет в самоцвете.

Раньше видел наш веганец всякое искусное ремесло: и малахитовые шкатулки, и объемные фигурки, составленные из многих поделочных камней, подобранных в тон изображаемых лица, кожи, шерсти и одежды, и многоцветные, благородные флорентийские мозаики, янтарные шкатулки и панно. Не трогала его их красота и искусность, но вот внезапно открывшееся ему естество камня прилегло к самому сердцу.

— Здесь же у тебя в зародыше, в семени весь прекрасный и украшенный мир, — сказал он другу. — Четыре времени года, и небо, и море, и суша, и все растения. Что же мне делать? Явную жизнь я старался не притеснять и не ущемлять по мере моего разумения. Та же трава ведь как волосы: сколько ни стриги, а снова вырастает. И яблоко сгнивает на земле без пользы, если ты не пропустишь его через себя и не удобришь. Это явное: только что делать с потаенным? То раскрытое: но как следует поступить со скрытым?

— Ну, ты же не я, — ответил ювелир. — Какая беда камню, щебню и пыли, что ты их коснешься или наступишь на них? Ты делаешься лучше, избегая деяний, я — совершая их, потому что лишь так могу я учиться. Ты сквозишь вдоль струй чудесной этой жизни, они ласкают и омывают тебя до самого сердца. Я же вскрываю, разламываю, овладеваю магическим яйцом, в котором загустела тихая жизнь, медленная жизнь, жизнь мертвая. Я как повитуха — выпускаю наружу то, чем яйцо беременно: запись, рисунок или символ, знак или крошечную иконку. И из этих частей мироздания складывается и расширяется целое. Может быть, я каждым своим деянием возвращаю земле нечто из утраченного ею по вине людей — цветок или куст, вещь или путь.

— Но ты все-таки применяешь насилие, — вздохнул веганец, — а это пагубно.

— Что делать! Камень — штуковина твердая, — улыбнулся друг. — Почти как наше чисто человеческое упрямство. Знаешь, возьму-ка я у тебя эти камушки обратно и оправлю: красивые сережки получатся для твоей девушки, но лучше пока сам их носи — у мужиков нынче и не такое в моде, особенно тех, что с Веги.

— И что — надел он эти серьги? Тяжеленные ведь, наверное, — озабоченно спросил Олька.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю. История на том кончается.

— А как дальше жил этот чудак, инопланетник этот?

— Да, наверное, плюнул на свои причуды или хотя бы поумерил свою прыть: если всё уходит в камень и из камня рождается — чего уж нам бояться, правда?

— Чего — нам — бояться, — медленно повторил Оливер. И вдруг аж подпрыгнул:

— Сударыня Зенобия! Знаете — давайте на пари, что у меня все выйдет в тютельку так, как мне надо. Я о том сейчас звоночек услышал.

— Пари? — переспросила она, не вполне понимая.

— Ну да. Допустим, вы оставляете мне те деньги, что уже дали, а больше мне и не потребуется, — и я скрываюсь с ваших глаз лет, скажем на семь или, того лучше, на двенадцать. Хорошая цифра двенадцать, правда? Вот тринадцать — уже в своем роде рубикон, как говаривал один мой знакомый капеллан — тоже, кстати, по происхождению из ментов. Ну, а после этого срока я обязательно дам о себе знать. Только не уезжайте… или ладно, зачем условия ставить, когда сама наша жизнь такая нерегулярная. Но если удачно состыкуемся — тогда я вам все козыри на стол выложу и все свои секреты: и что у меня за семейное ремесло такое, и отчего я всего, что мне нужно, добиваюсь. Вот тогда решите, прав я был по жизни или нет. Можете меня хоть посадить — только уж поздно, я думаю, будет.

— Заинтриговал. О деньгах, кстати, и речи нет: за твой теобром с меня, может статься, еще сверху причитается, — с невероятным для себя добродушием сказала Зено. — Ты ставишь на кон свою тайну. А с меня чего возьмешь?

Он посмотрел на нее с непередаваемым лукавством: