Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— А нам можно остаться? — спросил Лев.

— Вас я приветствую с большей радостью, чем ту пару, которая родила лишь начало своей любви, и ту, которая воплотила всю ее, потому что вы в вашей любви родили человека, пусть то пока лишь один из вас самих. Займите места рядом с нашим александрийским монахом и ждите — теперь уж недолго осталось.

Бог создает человека в форме своего зеркального отображения — до этой мысли додумался еще великий Кузанец. Но в какое зеркало смотрится Сам Бог? В какое же, если не в зеркало Своего творения, того, что называется могучей и своевольной фюзис, природой! И оттого, что и природа смотрится в Бога, в нем возникает идея Совершенного Отражения, которое может существовать своей особой жизнью в Межзеркалье — и говорить с Ним, и быть Его любовью.

А что в природе являет собой ее истинный символ лучше виноградника? Он несет на себе знаки войны и мира, свадебного торжества и свадебного кровопролития. Стройные ряды чубуков, курчавый всадники в их кудрявом порядке, как писал Мандельштам; легкая вязь их письмен, игра в сражение и сражение ради игры, жизнь на грани сладостного риска, постижение на грани экстаза.

Виноградник — замкнутый вертоград сестры моей, возлюбленной моей. Женщина — та, кто посылает мужчину стеречь ее виноград, стеречь, но и расхищать, беречь лучший его цвет от лис и лисенят, — но и срывать грозди, давить ягоду, упиваться соком и суслом, пьянеть от солнца, вина и хлеба, замешанного на густом винном осадке. Лишь с соизволения жены совершает муж свое воровство и святотатство.

Виноградник — буйство и пение последнего дня сбора, исступление менад и корибантов, ноги, по самый пах забрызганные благородной кровью плодов, распущенные волосы, дикие глаза, смех и ярость. Празднуется смерть ягоды, предрекающая рождение вина так же точно, как гибель зерна предваряет появление хлеба.

Виноградник — царственные галереи иудейской Обещанной Земли, библейская тучность грозд и сень листвы, могучая стать лозы и тишина под ее сводами.

Виноградник — зелень листвы, темная алость сока.

Зеленое и алое — цвета Марии-Девы: самое жаркое сердце, что было и есть на земле, пронзенное стрелой холодного небесного огня.

Зеленое и алое — лист лозы, подобный листу бумаги, и то вино из виноградин сердца, которым пишет на листе поэт.

Зеленое и алое — соединенные в игре цвета александрита и лучшего из опалов, гелиотроп и Святой Грааль, кровь и жертва Христовы.

Зеленое и алое — мои глаза с темными и будто расплывчатыми звездами зрачков: то они одеты плоским медным блеском донного фосфора, то играет в них, наливается живой рубин, как у волка перед пламенем костра. Выглядит это зловеще — люди зрят в этом древние символы земной мощи, змеиного соблазна, драконьей сути, забывая об амбивалентности многих знаков.

Читай же строки и знаки винограда, знаки войны и мира, любви и жертвы, гибели и преображения!

Имя — БАЛМОРАЛ

Время — между октябрем и ноябрем

Сакральный знак — Крылатый Змей

Афродизиак — белладонна

Цветок — белая кувшинка

Наркотик — абсент

Изречение:

«Смешалось все — комнаты и зеркальные отражения комнат, лица и маски, и никто уже не различает, где тварь, а где творец. Но это не имеет значения: беспорядок этот прост и приемлем, как сон во сне».

Рыцарь Виноградного Пика и Черемухового Острова, беспечный двоемонастырствующий аббат при последних словах Аруаны собрался и тронулся в путь: объемистая склянка с рубиновым эликсиром жизни за пазухой, на лысой голове — широкополая шляпа, посох в руке и у ноги — белая собака, воспоминание о прекрасной хозяйке, что его не приняла, и более добросердечная ее ипостась.

А путь его лежал прямехонько в город Лютецию, святое обиталище всех импрессионистов и пуантилистов, Мекку для служителей всевозможных искусств, город, где святая Женевьева простирает свой плащ над башнями, церквями и теми болотами, что остались лишь в былой топонимике, но как магнитом влекут к себе жителей другой столицы, носящей на себе и в своем имени тот же влажный, засасывающий знак. И Зенобия, и Оливер, и Далан, и Влад, и Марфа, и Рахав, и Лев, и вообще все из нашей неполной дюжины жили в этом городе — а если не жили, то припадали к его камням хотя бы мысленно, в горестной разлуке и неутолимой печали.

Когда аббат достиг своей цели, шел дождь, и город, серый на сером фоне, расцветал подобно розе, вышитой на шелковом свитке какэмоно, вертикаль его знаменитой железной башни тянулась подобно стихотворному столбцу иероглифов на картине в стиле «горы-воды»; башня вместе с двуглавым собором, еще более знаменитым, возвышались как скалистые острова посреди струящихся мостовых, в пелене влажной капельной мороси, что непрерывно связывала небо и землю бесконечными хрустальными стежками.

Этот собор и другие соборы, днем — грустные невесты божии, ночью поднимаются как горделивое средоточие нездешних сил, своими нервами и нервюрами, кораблями своих приделов и изогнутыми парусами сводов, руки, ладонями стен и пальцами колонн молитвенно уловляя, ограждая и замыкая в себе энергию земли, ее мощный григорианский распев. Ибо храм даже и без органа, что пророс своими трубами сквозь все стены, — инструмент Славы Божией.

Но и в светлое время суток — дивные розы, цветущие под игольчатым порталом, и играющие многоцветьем мозаики витражей впускают внутрь лишь благую часть хмурого дня: жесткий ультрафиолет становится лилией и сиренью, инфракрасное рождает тюльпаны, серое — радугу, и лишь зеленое пребывает неизменно, как сама истина.

В одном из таких старинных соборов Латинского квартала санкюлоты некогда устроили кофейню, сбив крест и разгородив рвущееся ввысь пространство этажами, как бы на коммунальные квартиры будущего времени — но и они, эти нехорошие квартирки, и самая первая коммуна, слава Богу, еще были даже не в зачатке и могли вовсе не состояться.

Кофейня, к счастью для ее учредителей, была поставлена на хорошую аристократическую ногу, не уступая знаменитому «Прокопу», а в чем-то и превосходя его. Сии вещи в какой-то мере оправдывали то насилие и осквернение, что учинились над храмом, когда в нем проводились игрища крытых золотой краской, полуголых богинек свободы. Главный напиток слуги-алжирцы ставили на раскаленный песок в крошечных латунных турках, коньяк был из того самого замка, из какого положено, а что до шампанского, которое здесь также изволили пить, то, по слухам, каждое воскресенье ровно в полночь его освящала тень почившего в бозе первооткрывателя. Клиенты были отборные, не шантрапа какая-нибудь, цены же… ну, о ценах в свое время осведомляли Шэди, а мы насчет этого предмета лучше помолчим.