Татьяна Мудрая - Геи и гейши

— Он узурпировал тебя и слепил твою бледную копию, силы которой поддерживал чужой кровью, — говорил ад. — Профанацию, которую раздирали внутренние противоречия и атаковали внешние. Нескольких лет не хватало ему, чтобы выплеснуть этот помойный горшок с земли в космос, который уже начали за-во-евывать. Обрати внимание, что за дивное словцо!

— Всё так: но он любил на земле женщину, — отвечал рай.

— Он насиловал природу людей и природу земли, и обе они ему отомстили, — продолжал ад.

— Верно, — ответил рай. — Однако женщина отдавала ему себя охотно и по сердечному произволению.

— Приняв на себя власть, он не понял самого смысла власти, что есть служение и жертва: ведь не напрасно три короля и три мага приносят собрату вместе с золотом священный ладан и погребальную смирну. Другие твои соработники были лучше: фараон египетский строил жизнь, радостно соразмеряя ее строй со звездами, короли и королевы, эти откормленные тельцы, что были от рождения предназначены топору, принимали его как удар молнии во время грозы, и даже предшественник этого человека, по доброй воле или нет, но пролил всю свою кровь подобно щедрой воде. А жертва того, что один стоит между землей и небесами, должна была быть никак не меньше Христовой! Власть земная сама шла к нему, и он обобрал ее, как умирающий обирает одеяло.

— Тяжести власти он не чувствовал и о том, что за дерзновение полагается так платить, не догадывался, — ответил рай. — Но ведь тот его долг по доброй воле уплачен женщиной, которая ныне первая в ряду моих блаженных.

— Я думал, она грешница, а я праведник, — пробормотал Рожденный-для-Ада.

— Сравни: как умерла она и как умирал ты? — спросили его.

И тогда заплакала его душа горючими слезами.

Но чей-то милый и смутно знакомый голос прошептал ему на ухо так, что всколыхнулась душа и перестала стенать:

— Вспомни! Вспомни не жизнь твою, а тот сон, что приходил к тебе в твоем долгом предсмертном забытьи!

— Тогда я чувствовал, что мой мир обступает меня со всех сторон, как гигантский змей, и мне уж не вывернуться из его колец, — пробормотал он. — Но кто-то раз за разом посылал мне тогда одну и ту же притчу о пропавшем солнце…

И он, вначале спотыкаясь на каждом звуке или слове, а потом всё увереннее и увереннее, стал рассказывать

Некоему человеку — может быть, тому самому, кто в детстве зачитывался стихами о краденом солнышке, которое крокодил взял и проглотил, — привиделось как-то, что весь мир полон зубастых тварей, и более того: всё бытие и суть они — крокодилы, крысы, иглошерсты, ехидны, вараны и вообще драконы, что свернулись в клубок и спутались друг с другом, как гадюки во время спаривания. Огнедышащие змеи клубились в океанских глубинах и щелях, гребни их топорщились атоллами или горными хребтами; замшелые драконы, распластавшись по земле, изображали из себя лес, а те, что помоложе, извергали из себя расплавленный камень, дым, пар, мелкую гальку и горячую воду с запахом тухлого яйца. Кожа их отслаивалась каменными пластинами сланца и слюды, кости умерших чудищ проглядывали в разломах горных пород, тускло светясь золотом и аметистом (ведь эти вещества и есть лучшее змеиное богатство и главные драконьи краски), но и их Бог — или дьявол — мог в любую минуту воставить из праха. Мало того: те облака, что двигались по небу, ежесекундно меняясь, тоже были самые натуральные драконы-оборотни, что подстерегали свою жертву, и истинный этот облик то и дело проглядывал из-под маскировки. А уж луна, особенно на четырнадцатый день, была совершенное подобие легендарного Змеиного Яйца друидов, вся в пятнах и круглых выбоинах кратеров. Что же до звезд, наш знакомец их, должно быть, просто не замечал, иначе как бы ему выдержать зрелище гигантского многоочитого дракона, в темных объятиях и витках которого все мы обитаем… Как я, например.

И с таким-то вот чувством проводил он свои дни, а иногда ночи, подстерегая природу, которая вот-вот, по его мнению, воспрянет и раззявится всей своей пастью на светило. Сам того не замечая, постепенно обострил он свое зрение до того, что мог смотреть на солнце не моргая: и в то время, когда оно похоже на раскаленный брус, только что снятый с наковальни, или гигантскую красно-оранжевую бусину, и тогда, когда его туманный призрак спорит с Великой Собачьей Звездой Сириусом или яблочно-зеленой Венерой, и, наконец, когда нестерпимое белое пламя рвет зрачок на части, разнимает радужку и клинком вонзается прямо в мозг. Пристальней всего глядел он внутрь этого клубка мировой пряжи — и видел тогда чудеснейшие вещи в синеватом рисунке его пятен.

И вот однажды примерещилось ему, что само солнце — тоже крошечный сияющий дракончик, который как будто еще не вылупился из позолоченного яйца и свернут в нем наподобие спирали, но уже совершенно разумен и добр. (Что Солнце куда больше его Земли — мимо этого человек благополучно прошел в школе, хотя понятие о том, что Земля — шар и оттого даже ночью ее греет Солнце, в нем хорошо укоренилось и даже дало фантастические ростки.) Но из того, что весь космос наполнен либо самими змеями, либо змеиными яйцами, неопровержимо следовало, что и вся Земля целиком — такой же старый дракон, который уснул и лишь иногда, когда двуногие и четвероногие блохи особенно рассуетятся в его шкуре, жарко вздыхает, шевелится и открывает свое зелено-алое око.

Само неустойчивое равновесие Великого Древнего Змея с его вулканическими очами и Малого Дракона с бледно-золотым телом, узко сложенными белыми крыльями и голубыми пятнышками глаз походило на весы, что качаются на радужном небесном коромысле, на серебряном гвоздике луны.

Да, пожалуй, Луна первая принесла человеку успокоение и духу его — равновесие: она была точно кошка, что гуляла по звездному ковру, сторожа свои хоромы, и именно потому ночами он стал отдыхать от своего постоянного бдения — иначе как мог бы он его выдержать!

Шло время. Страх человека не уходил, но он свыкся со своей бедой и начал понемногу разговаривать со своими чудищами: мало и робко, хотя с драконом-младенцем гораздо бодрей и чаще. Его единственного человек не боялся — наверное, потому, что уже в самом начале, не подозревая о том, какова его настоящая природа, решился его защитить. Ему казалось, что дракончик отвечает — теплом, игрой теней в листве, смешливыми солнечными зайцами. Иногда он понимал, что это неправда, что истинный голос рождающегося Змея был бы непостижимо страшен и невыносим для смертного; но понимал лишь поверхностным разумом, а не чувствами.

И вот однажды человек дождался: ибо все мы ждем и жаждем того, чего более всего боимся. Раным-рано на рассвете покачнулось небесное коромысло, затряслись звезды, и земной Дракон поднялся из своего предсмертного сна, встав на дыбы; все его дети, которые спали на широкой его спине, также ожили, развернулись из клубка и стали обтряхиваться, как псы, играючи сбрасывая с себя то, что тяготило их и им докучало все эти тысячелетия; всё, что называло себя цивилизацией и не сумело стать живой плотью. Ни на горах, ни посреди равнин не было места, где мог человек укрыться: он был ничтожной песчинкой в безумии стихий, которая держится лишь благодаря этому своему ничтожеству. Кругом был истинный ад, и ужас происходящего был так несовместим ни с чем, так велик, что никак не мог вместиться в того, кто за долгие годы наполнился им до краев.