Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

По Томи сновали суда и суденышки, полязгивали в отдалении ковши землечерпалок: на фарватере, углубляя его, добывали гравий, чтобы везти этот строительный материал на баржах в низовье, ведь там ни щебня, ни гравия нет. Томь трудилась, как никогда, в полную силу.

К дебаркадеру в полдень пристал теплоход «Патрис Лумумба». Я знал его капитана, бывалого речника Константина Михайловича Нырова. Коренастый крепыш, немногословный и сдержанный, Ныров был все же общительным человеком. Я у него угощался не раз душистым чаем, сидя в просторной каюте. Он приглашал махнуть с ним по Оби вниз хоть до самого Салехарда.

И вот мы встретились вновь.

На Оби уже межень. Ход судна уверенный, ровный. Стоял с капитаном на вахте в его ночные часы. А на рассвете явилась мне милая дергачевская пристань.

— А вас там кто-то встречает, — сказал басовито Ныров, отрывая от глаз бинокль. — Взгляните-ка сами…

Предчувствие не обмануло: встречал меня он, Владимир Григорьевич! Получил телеграмму, значит, и ждет у костра, отбивается ветками тальника от наседающих комаров.

Теплоход лишь приткнулся, и дальше. Константин Михайлович Ныров улыбался и махал нам со своего капитанского мостика. Право же, славный он человек!

Гроховский стоит босиком у костра и тоже вовсю улыбается. Лицо припухло от укусов мошки. Ее тут тучи, не продохнуть. А комарищи! Здоровенные, рыжие — как мушкетеры, в плащах и со шпагами. Наши, родные, нарымские. Нигде таких больше нет!

Осока седая бьет по коленям, и я уж до пояса мокрый. Владимир Григорьевич давит подошвами глину, ведет меня к лодке, чтобы нам вместе перетолкнуться через протоку Шакку на сосновский ярной бережок. В природе еще сонливо, на воде ни души, одни кулики бегают по песку в догоняшки и тянут свою однообразную песню. Чайки сыто подремывают на косе. Мир, простор, тишина. Дома на горе не испустили еще ни струйки дыма. А где-то уже разгорается солнце, и скоро ему излиться теплом и светом. Полный трепета дивный час. Так и застыл бы, весь завороженный, да комары гудят и жалят. Машешь руками, как ветряная мельница крыльями…

Мой друг поднимает палец и говорит со знакомой хитринкой во взоре:

— Не заедят — не позволим! Разведем дымокур из коровьих сухих лепешек и выкурим эту кусучую рать. Потом костерок запалим, заварим ушицу и царапнем с тобой по стакашку за встречу!

Я тяжело вздыхаю.

— Мне, паря, «царапать» нельзя: большой запрет наложили.

Владимир Григорьевич замер, словно его подсекли, лицо удивленно вытянулось, глаза, не мигая, глядят на меня. И произносит:

— Шутник. Видал шутников, сам люблю подшутить, но таких вот как ты — впервые зрю!

— Да какой! Не до шуток. Во, посмотри… в ногу сюда укусила собака бешеная. Влили сорок уколов. На полгода завязан тугим узлом. Даже пиво не велено пить!

Кажется, верит и сострадает мне. Раз тряхнул головой и причмокнул губами, другой. Сел в лодку, весло опустил. Я оттолкнулся, запрыгнул, и мы заскользили по сонной воде протоки. И на том берегу уже слышу:

— И угораздило же! Ах, паря, паря… А я спирту бутылку держу! Без тебя прикасаться боялся к ней. Вот называется — встретились…

— А что? Я нашей встрече и так чертовски рад! Да чего ты отчаиваешься? У бога дней много. Еще свое наверстаем.

Насчет собаки и прививок от бешенства я, конечно, придумал. Надо было себя оградить от лишних застолий и возлияний. На родине столько друзей и знакомых, что, если пойти по обедам да ужинам, то и света ладом не увидишь.

А увидеть хотелось многое, запомнить и записать. И чувствовал я, как приятен мне мой обет. Но другу я этого не скажу! Глядишь, и его отведу иногда от лишних соблазнов.

В старой избе, где нам придется жить, когда-то беленные стены подернулись копотью от частых выкуриваний комаров. Тусклые стекла окошек. По углам завелась паутина. Нету женской руки! Но мужская-то чувствуется: завлекающе пахнет копченостями. Вон по стенам у входа висят вниз хвостами и вверх распластанные язи, безголовые щуки. Картина знакомая, очень нарымская. Тут у нас как начинают с весны, так до самого ледостава ловят и ловят рыбу, солят, коптят про запас. Щука и окунь, карась и елец, реже язь — самые-то доступные здешнему рыболову. На зиму добывать остается налима да еще кой-чего пожирней, повкусней, но это «жирное, вкусное» стало больно кусаться: за красную рыбу штрафуют. Иному ретивому начет обходится не в сотню, а в тысячу, да нарымцу, неймется. Он на воде, на реке, он эту рыбу с детства привык варить и жарить, а то и сырой поедать. Велик соблазн! Ведь плод чем ни запретней, тем слаже. Хитрят и ловчат, друг дружке глаза отводят. Но до поры до времени. А попался — не вой, а карман выворачивай… На этот счет жалоб я уже слышал немало от своих земляков. И отвечал:

«Вы бы уж бросили кастрюками да стерлядью заниматься!»

А мне говорили на это:

«Ну ведь, ядрена вошь! Если душа моя хека-минтая не принимат! Вот был бы ты, паря, добрый, написал бы, куда оно следует, чтобы нашему брату, нарымскому коренному жителю, дорогу с ловушкой на стрежень не закрывали! Завели бы, допустим, лицензии на осетёра, как, например, на лося! И лови — не воруй! А поймал осетра, не поймал — там уж дело твое».

Гроховский принялся меня потчевать ухой из щучьих внутренностей. И жирна, и вкусна была юшка! Я удивился даже:

— Неужели из одних потрохов щучьих?

— Да щука-то нынче нагулялась на чебаках! — отвечал Гроховский довольный. — Распластаешь ее — белый жир по хребту полосками. Собрал и в ведро! Туда же и головы, и промытые потроха, и печенку.

— Как ты их ловишь-то?

— На блесну. А блесна — на удилище… Ты уж прости, не выходит у меня фокус со спиннингом. Мы тут на него непривычные. И старики удивляются: что, мол, за невидаль! А я стариков уважаю, с ними рядом стеснительным становлюсь.

— Так ловить щук, как ты, — консерватизм, отсталость! — смеюсь от души. — Вот нагряну с рапирой своей — пусть приходят чалдоны смотреть, что значит спиннинг, как им удобно и ловко орудовать!

— Помню — обстреливал ты перекаты на речке тогда, — чешет затылок Владимир Григорьевич. — А тайменя-то я довез! И вкусен же был, зверюга! Собрались у меня в мастерской, притащили канистру пива. Настоящий устроили пир…

— Как нынче тебе поработалось?

— На Васюгане — отлично. Хоть и намаялся по болотам таскаться с этюдником, зато радость общения с людьми все перекрыла. Геологи. Нефть. Вездеходы и вертолеты. А люди! Наш Север теперь собирает народ отовсюду. И проверяет на прочность на комарах, на ветрах, на морозах. Пену, накипь — уносит. Золотники — остаются… Задумал гравюр целую серию. Тем летом в Москве будет выставка. К ней как раз подгадаю.

Ранний завтрак к концу подходил. Владимир Григорьевич выпил неполный стаканчик, заткнул капроновой пробкой бутылку и отнес ее в угол куда-то.