Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

— Андрей Демьяныч! — воскликнул Румянцев. — Да какой тогда тебе был мускат, когда ты на ногах не стоял!

Желтые ястребиные глаза Андрея Демьяныча забегали, заблестели, он выпил налитое молча, без кряка, положил перед собой крупного, килограмма на полтора язя.

— Породистый язь в Чузик заходит. У нас в речке Корге такого нет, — заметил Чуркин.

— Здесь рыбе больше простору и корм получше, — сказал Хрисанф Мефодьевич. — Вот рыба жир и нагуливает.

Минуты две ели молча. И опять Савушкин повел разговор.

— И у соболя мех тут хороший: подпушек гуще и ость длиннее… Мой сын Александр, охотовед, объяснял, что в этом деле не только корм важен, но и… какая-то генетика.

— Мудреного в этом нет ничего, — сказал Румянцев.

— Вот именно! — подхватил Кислов, у которого от выпитого «в душе отмякло». — У нас в райсельхозуправлении бухгалтер есть, старый пес уже, так он так понимает генетику. Это, говорит, когда от овса родится овес, а от пёса пёс. За то и зовут его за глаза Псоичем.

— В глаза-то боитесь, — качнул головой Чуркин. — А то обсчитает!.. Ладно, Андрей Демьяныч. Хватит о том говорить, о чем бог не велит. Лучше ответь нам честно и прямо: поможешь выбить стройматериалы на рогачевский коровник?

— Перезимуешь и в старом! — бросил небрежно Кислов.

— Мать твою в три попа! Завалится ведь! На всех других отделениях такой рухляди не увидишь, как у меня. Стропила не выдержат, если снегом привалит ладом, и завалит буренок когда-нибудь вместе с доярками. Кого судить будут? Не Кислова, а Чуркина и Румянцева.

— А новый строить начнешь без фондов — тоже по голове не погладят. — Кислов чесал себе темя и морщился. — Вон у Николая Савельевича на такой счет опыт есть. Судили тебя, Румянцев, за гостиницу и столовую в Кудрине?

— Судили якобы за перерасход средств. А разобрались — нашли экономию двадцать шесть тысяч. Тут подоплека другая была. И называется она амбицией.

— Ревизор ногу подставил! — усмехнулся Кислов.

— Да, приезжал один такой резвый из областного Стройбанка. Меня в то время в Кудрине не было. Что до коровника в Рогачеве, то он действительно в угрожающем положении. Как хочешь, Андрей Демьяныч, а строительство нового нам придется начать.

— Пока стоит тот, старый, на новый вам средств не отпустят, — сказал Кислов. — Еще хочу раз подчеркнуть: подождите немного, скоро тут все изменится. Нефтяники — шефы богатые. Они вас возьмут под крылышко.

— Это еще когда будет! — возразил Румянцев. — Конечно, большая помощь придет к нам сюда с севера области. Там уже база — дай бог! Начнут осваивать наши месторождения — пойдет и техника, и люди, и все. — Николай Савельевич говорил с улыбкой твердой уверенности. — Тогда-то мы заживем побогаче. И все же, Андрей Демьяныч, строительство коровника на двести пятьдесят голов в Рогачеве этой весной надо начинать. Закрывать лучшее отделение совхоза нам никто не позволит. Люди пришли осваивать край, и этих людей кормить надо. Лосятины, что добывает промысловик Савушкин, на всех не хватит. — И Румянцев тепло, с белозубой улыбкой посмотрел на Хрисанфа Мефодьевича.

— К продовольственной проблеме мой промысел — что? Лишь подспорье! Так говорит мой сын Александр. — Савушкин наливал всем в кружки смородиновый чай. — Лосятина лучше всего и полезнее в строганине. Главное — надо коровушек холить, хлеба растить. Когда я ходил пастухом, когда ездил на ленивых быках — за полсотни верст, то же самое говорил и думал.

— Не знаю, братцы, как вы с коровником выкрутитесь, — все уклонялся от прямого ответа Кислов.

Чуркин слушал и не мигая глядел ему в переносицу, где, то сбегаясь, то расходясь, играли складки. Чакнув зубами, словно перекусывая травинку, управляющий высказался откровенно:

— Часто ты к нам наезжаешь, Андрей Демьяныч. И мы тебя привечаем, встречаем. Но вот, понимаешь… Какое у меня остается от визитов твоих впечатление? Наезжаешь ты к нам попить, попеть иногда, мягких женщин пощупать. А практический твой результат? В лучшем случае — обещание, которое редко когда выполняется! И кажется нам, что ты уже давно не на своем месте сидишь.

Вот тут-то, помнит Хрисанф Мефодьевич, поднялась пыль. Хозяину зимовья вмешаться пришлось, и нашел он выход самый удобный: пригласил всех на улицу поупражняться в стрельбе из мелкокалиберной винтовки по консервным банкам. Хороший спорт — полезный и отвлекающий.

— День-то какой, ребята! — говорил он ликуя. — Тишина, солнышко льется. Хоть ладонями черпай!

Стреляли по уговору все стоя — с плеча, иногда попадали, чаще мазали, но азарт был у всех, и патроны из пачки убывали быстро.

Страстно, по-майски куковала кукушка. Голос птицы обкатанный, круглый. И так это было приятно и сладко, что Хрисанф Мефодьевич, почти не принимавший участия в милом баловстве, подумал: «Главное в ранней весне — голос кукушки. Только этот голос по-настоящему и замечаешь среди других птиц весной да ранним летом!»

Савушкин выделял кукушку из всех птиц особо, знал ее место в природе, ее пользу как пожирателя страшной гусеницы шелкопряда и по-человечески как-то прощал ей бездомность. Ну что ж, не умеет кукушка гнезда вить, а жить-то надо. Вот и ловчит, как может. Она птица, она глупая. Иному человеку, рвачу и мошеннику, в жизни больше прощается, хотя пользы от него никакой — один урон обществу. К примеру, пройдоха Пронька какой-нибудь или Мотька! Вот-вот, он-то, Мотя Ожогин, как раз и подходит сюда — форменный захребетник, лентяй, алкашник! И ест, и пьет за чужой счет. Давно бы надо заставить его трудиться, а ему все попустительствуют…

Та кукушка куковала тогда где-то за речкой, далеко. Там, где она куковала, цвела черемуха, красными прутьями переплеталась с другими кустами волчья ягода. Там, в молодой зелени тополей и берез, в цветении лиственниц, пели иные птицы, но кукушка была слышнее всех. Откуковав, бездомная птица прилетела прямо к зимовью и уселась на тонкую, не опушенную еще березку. Помолчала, для равновесия подвигала вверх-вниз длинным хвостом и опять начала свою простую песню. И тут Хрисанф Мефодьевич заметил, что Кислов собирается в нее выстрелить.

— Ну, ты это брось, Демьяныч, — проговорил Савушкин и, приложив усилие, взял винтовку из рук Кислова. — Будет, побаловались…

Андрей Демьяныч не спорил с ним, но долго, протяжно глядел своими желтыми глазами на Хрисанфа Мефодьевича.

— Дерьма пожалел, — сказал Кислов. — Бандитка она, не птица. Я бы их всех на чучела переделал.

— А ты за кукушку шелкопрядову гусеницу, косматую и колючую, как проволока, уничтожать будешь? — веско так спросил Савушкин. — Боюсь, не проглотишь — застрянет, подобно ячменному колосу.

— А она, что ли, шелкопряда ест? — спросил Кислов.