Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

— До праздности ли в страду, и вообще… — Румянцев склонился, сорвал, процедив сквозь пальцы, головки ромашки, размял, поднес к лицу и понюхал. — Удивительная трава! Благодатная, как ты говоришь о полезных травах.

— А как же не благодатная, когда всякая могила травой порастает.

— Ты что-то сегодня все больше за упокой, а мне охота — за здравие!

— Тогда и я с тобой. Но знай, что нет таких трав, чтоб узнать чужой нрав. — И старик рассмеялся, может, и сам не ведая, что сказал в попад.

— Сколько встречаюсь с тобой, всегда удивляюсь тебе, — проговорил Румянцев, привставая с бревна. — И памяти, и ухватке, и смыслу слов. Не зря ты у нас, Митрий Павлович, по всем статьям ветеран. Империалистическая война за твоими плечами. На гражданской тоже ты побывал. В партизанах сражался. Колхозы начали строить — опять Крымов тут!

Митрий Павлович расправил плечи, выпрямил спину. Слова племянника ему явно нравились.

— Когда, Коля, было пятьдесят лет Советской власти, районный военкомат поздравил меня и одарил подарком — именным самоваром. Значит, вспомнили мои прежние боевые заслуги, спасибо…

— Первый колхоз у нас тут в Рогачеве создали? — спросил Румянцев.

Крымов согласно кивнул, белые космы его колыхнулись.

Да, тогда они «сгрудились в кучу», организовали артель, построили скотный двор, конюшню, завели инвентарь для работы в поле и на лугу. В просторной хомутовке с большими светлыми окнами сели мужики шорничать, ладить отменные сбруи, уздечки, хомуты, седла, седелки. У конюхов бригадиром был он, Митрий Крымов. Порядок держался крепкий, все его слушались, почитали. Жена Митрия Павловича на ферму дояркой пошла. А те времена — не нынешние, и в животноводстве было сто крат трудней. Просто надсадный был труд.

— Как вспомнишь — вот чертомелили-то! Сейчас вашим доярочкам скотники все подвезут, уберут, а тогда доярка сама все вручную. И прорубь зимой на речке пешней долбит, и корм задает, и чистит в стойлах.

У моей бабы пальцы буграми взялись, по утрам она со слезами их теплой водой распаривала… Война пришла — еще лише стало. Доярки, кто помоложе, бывало, застонут, а жена моя молча им руки свои напоказ выставит, те и уймутся… Маруся у меня еще моложава была, лицо подрумяненное, неизношенное, а сам организм весь расшатку дал. Умерла в начале апреля — месяца не дожила до победного дня.

— А вот я об этом не знал. Стыжусь, — сказал Румянцев. — Значит, в то время, еще довоенное, ты конюшил в Рогачеве, лес валил, вывозил его по дороге-ледянке, потом всей артелью коровник вы строили, а жена потом там дояркой работала?

— Так, племянничек, так… Марусю мою раз даже премировали: сатину, что ли, отрезец на сарафан поднесли. Все скроить собиралась да сшить, но так и не сшила… Когда наряжаться-то было в ту пору? Пимы в резиновых оголовках, дерюжный платок да телогрейчишка рваная — вот и вся сбруя, вся тут одёжка. Заболеешь — молчишь: война, всенародное горе. Мне, помню, на лесоповале ногу бревном больно зашибло — еле мог наступать на нее, вся голень синюхой взялась. А чем лечили? Припарки да грелки, да превозмогание боли в себе. С неделю помаялся и опять на деляну. Силу большую имел, а ее надо было всю тратить, себя не жалеть. Спрос на силу, выносливость тогда был особый, ведь все тяжести поднимали руками, горбом под собственный кряк. Дух какой-то азартный в нас жил тогда. Нам бы в то время хоть малость из тех машин, что вы теперь не щадя гоняете и угробляете. Мы бы с ними да с нашим усердием больше доброго понатворили.

— Это правильно. Однако и нынче у нас есть труженики примерные. И таких — большинство. А дисциплину, порядок укрепим, — сказал Румянцев.

— Всех в одну кучу и я грести не хочу, — подумав, ответил Крымов. — Но лодырей, увертливых людей попа плодилось изрядно. Пьют лишнего много.

— А ты сам прежде-то с водкой как ладил? — Племянник с усмешкой глядел на дядю.

— Трезво глядел! После бани и в праздник, на покосе с устатку и сегодня приму. Да ведь иные-то каждодневно до посинения носа сосут ее! Горькая, а другому-то слаще, чем титька младенцу! Машины спьяну ломают, сами уродуются. Мыслимо ли такое изголение терпеть? Скажу депутату про это.

— Скажи, скажи, Митрий Павлович! Викентий Кузьмич сам из простого народа и к народу прислушивается. Завтра во фрак наряжайся, а я за тобой машину пришлю.

— Фраков мы не носили, племянник. И машину — не надо. Я и пешком дойду.

— Непременно машину. Как ветерана труда и родственника мне стыдно тебя не уважить. Но вот что… Если затеется у тебя разговор с депутатом о прежней колхозной жизни, скажи товарищу Латунину, что рогачевский коровник ты в тридцатые годы строил и что его пережил! А мы, дескать, новый возводим, крепкий, красивый, большой. А материалов, скажи, не хватает, и мы, мол, на помощь вашу шибко надеемся. Это просьба моя к тебе.

— Чуркин у вас — молодец управляющий. Ты бы его от меня, ветерана, взял да и похвалил. Тоже мужик богатырский, хозяйственный. За ним ходить и подбирать не надо. Воз сена везет — клочка не уронит, — Крымов опять пропустил струистую бороду через жменю. — Однако, племяш, без чая я с тобой не расстанусь. Дым из трубы, слышишь, вкусный валит? Старуха блины печет. Заходи — и к столу.

И Румянцев пошел в дом Митрия Павловича, чтобы еще теплее поговорить за самоваром.

В числе желающих встретиться с депутатом Верховного Совета страны Митрий Павлович Крымов оказался последним. Рудольф Освальдыч привез его принаряженным, с расчесанной бородой, которую он то и дело поглаживал, касаясь ее осторожно и не помышляя более пропускать через жменю, как это он делал вчера, беседуя с племянником. В левой руке он держал батожок из молодой лиственницы. Ходил он с ним больше для форса, чем для опоры, постукивал им да поигрывал: ссекал крапиву и колючий татарник, если они мешали ему пройти где-нибудь через пустырь.

Ждать долго Крымову не пришлось. Только поднялся он на крыльцо сельсовета, как дверь перед ним распахнулась, и взволнованный Румянцев взял дядю за рукав, подвел к кабинетной двери и сказал:

— Иди завершай большой разговор…

Войдя в кабинет председателя сельсовета, он поклонился, а Викентий Кузьмич, шагнув ему навстречу, подал руку, окинув старика теплым, внимательным взглядом, предложил, сесть поближе. Депутата Крымов видел впервые, а все остальные, кто здесь присутствовал, были ему знакомы. Секретарь Парамоновского райкома партии Игнатий Григорьевич Кучеров тоже был здесь и тоже поднялся, чтобы поздороваться с ветераном.

— Присаживайтесь, — заговорил Латунин и мельком взглянул на лежащий перед ним лист бумаги. — Какие претензии, просьбы, Митрий Павлович?

— Да вроде и нету претензий, а так — разговор и мыслишки мужицкие, — отвечал с легким смущением Крымов. — Меня вон товарищ Кучеров давненько знает… Лет десять тому назад, что ли, я с тремя пенсионерами девять стогов сена поставил вручную. Август сырой стоял, трава задержалась в росте — сплошная вода была на лугах. Мы с литовками по высоким местам, по кустам и наяривали. Все сено совхозу продали. Игнатий Григорьевич нас благодарил…