Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

Отвергнутый Галей Савушкиной, Мотька Ожогин не находил себе места. Утешения искать приходилось в вине. Он стал напиваться до чертиков, кидался на стены, пугал дочерей, сестру, тетку Винадору. Все, что было как-то упрятано в неглубокой душе, в часы хмельного угара извергалось наружу с бранью, угрозами, злобой. Грозил он Савушкиной, грозил Винадоре, которая уж совсем ни в чем не была перед ним виноватой, замахивался на Лору… Всем от него доставалось, всем он, как говорится, сыпал соли на хвост.

Хмель проходил, Мотька утихомиривался, ник головой и думал о себе с жалостью, готовый заплакать, А нередко и плакал, размазывая по щекам слезы.

В буйные ночи, затаившись мышью в углу, тетка Винадора шептала молитвы, призывая «тихого ангела» слететь на плечо неугомонного племянника. Но «тихий ангел» слетать не хотел, и Мотька злобился. Тетка Винадора боялась, как бы он в гневе не порешил кого, и собралась идти просить помощи не к участковому старшине Аркаше Вахлакову, от которого, впрочем, большого проку ожидать было нечего, а к соседке своей, Пее-Хомячихе. Может, думала Винадора, ворожейная старуха нашлет на Галину Савушкину любовь к ее племяннику. Прежде она в такую возможность не верила, а теперь ей, сердобольной, казаться стало, что они бы сжились, друг к дружке приладились. Глядишь, Мотька бросил бы пить-буянить, за ум бы, за дело взялся. Добрая Винадора тут перешагивала начертанные границы своего миротворчества.

Среди прочих домов в Кудрине дом Пеи-Хомячихи выделялся высокой оранжево-яркой трубой с дырявым (для пущей тяги) перевернутым чугуном наверху. Втайне от посторонних недобрых глаз и медицинской службы Пея лечила (за подношения и деньги) от порчи, змеиных укусов и отравления уксусом, «выговаривала» стекла из пальцев, женщинам «помогала» от женских болезней, мужчинам от мужских и даже будто бы… от полового бессилия. Чудаковатый Володя Рульмастер откровенно рассказывал, что раньше когда-то Пея от этой беды его пользовала, споила ему не меньше ведра отвара из подорожника и чего-то еще. Но был ли толк — о том Володя не признавался.

«Исцеляла» Пея-Хомячиха разными травами, не чураясь и ядовитых растений, таких, например, как вороний глаз. Тетка Винадора, по своей тихости и смиренности, откровенно побаивалась Пею и заглядывала к ней по-соседски редко. И теперь направлялась она с колебанием, смущением: робела тревожить занятую постоянными хлопотами старуху. Да и как не страшиться робкой душе крутонравого человека! Пея ее одним сумрачным видом пугала. Смотреть начнет — глазами вопьется и долго при этом молчит. Большие уши Хомячихи оттопыренно выглядывают из-под черной шали, и сама она вся на летучую мышь похожа…

На стук открыла сама хозяйка. Под пристальным взглядом Пеи Винадора совсем оробела.

— Чо ты стоишь истуканом? Входи, — приказала Хомячиха.

— Здорова ли ты, соседка? — угодливо улыбнулась, спросила Винадора.

— В хворе была. Теперь ничего. Голову квасом помыла — полегчало.

Часы на стене у Пеи ударили полдень. Тетка Винадора слабым голосом начала:

— Помоги, сотвори что-нибудь. Блажит племянник. Боюсь за него. Или сам на чердак с удавкой залезет, или загубит кого…

— Черт-то — он и поможет! Неровен час, — припугнула ее Пея-Хомячиха.

— А детки ведь у него, невинные души! Смотреть на них перестал. А раньше было другое… Как заболеют, он петушком подле них скачет… С лесхимзавода уволили, а работа ему там посильная находилась: пихтовую лапку рубил да в кучи стаскивал. Потом в дорстрой перешел — и оттуда турнули. Начальник дорстроя Утюжный к нему заходить перестал. А то соберутся, бывало, выпьют ладом — и давай обниматься, животы складывать! Шибко дружно сперва-то жили, ходили рыбами друг перед другом.

— А и зря он, болезный, на Гальку-то Савушкину глаз положил! — вынесла приговор Пея. — Жених у нее — Мишка Игнатов. Но разве он Мотьке уступит такую кралю? Ни в жизнь. Это я потрохами чую!.. Чо ты просишь-то от меня, говори.

— Дай питья ему — хоть приворотного, хоть отворотного. Абы помогло.

— А он крещеный?

— Бог знает…

— Да все равно! Дам поилица. Такого дам, что весь интерес у него к молодушке сгинет! Отшибет, отметет!.. Ох и бузуй твой племянник! Ни бог, ни черт ему не родня… А ты сама-то все молишься?

— Без этого как? Молюсь, родимая.

— Я тоже верующая, но не каждому про то сказываю… Один лесник у меня в давние годы тут жил. Начал молиться по моему наущению, а после уехал отсюда и поступил в духовную семинарию. Молодой был парняга!

— И кем же он стал?

— Да вышел, поди, из него какой-нибудь никудышный попишка! — Пея махнула костлявой рукой. — В церкви, я знаю, теперь все не по-прежнему. Была я в городе! И молебны служат не так. Вот раньше просвирня была! Кто? Или старая дева, или вдовушка, или монашка. А нынче с мужем живет и просвиру печет! Куда это годно, скажи?

Пея перекрестилась, Винадора за ней.

— У тебя квартирант? — спросила гостья.

— Нефтяник один живет, да я его редко вижу. Все он по вахтам летает. А по мне он хоть залетайся, лишь бы деньги платил!

— Смирёный?

— Молчун. И не пьющий!

— По нашим-то временам — редкость большая, — ответила Винадора. — Да ты и сама даже по праздникам в рот не берешь ни капли.

— И-ии! Помню, в старые годы волостной писарь в кумушки меня позвал. Налили мне рюмку настойки. Что со мной было потом! Красная три дня ходила. Думала, такой на всю жизнь и останусь.

Они еще посудачили, потом Винадора приняла от Пеи бутылек со снадобьями, которые должны были напрочь «иссухотить» Мотькину страсть к Галине Хрисанфовне Савушкиной. Тетка Винадора ушла, незаметно оставив на столе трешницу…

После этого снадобья, подливаемого ему теткой тайно в вино, с Мотькой стало происходить невиданное доселе: он принялся сочинять письма к милой Галине Хрисанфовне, долго, упрямо высиживая над бумагой.

— Хорошо тебе стало, племянничек, спокойно на сердца? — ласково подбиралась она к его темной душе.

Ожогин поднимал от стола покрасневшее, потное лицо, шевелил в воздухе сведенными пальцами, глядел на старуху тихо и недовольно.

— Пиши, пиши. Усердному человеку судьба помогает, — говорила она и убиралась с глаз.

Письма у Мотьки выходили корявые, несуразные, как он сам. Сердился, кромсал, зашвыривал в печку. Подумывать стал опять о — подарке — золотом перстеньке с красным камушком. Но эта роскошь была Мотьке и вовсе не по карману. Злился, выходил из себя и думал!

«Эх, выспался я б на тебе, красотуля! Уж я б показал, какой я такой!»

Сестра его ездила опять в город, вернулась оттуда месяца через два — не узнать ее было. Волосы выкрашены аж в медный цвет, одета с иголочки и новость выложила: за военного вышла замуж. Вот это Лора, вот это огонь! Серьги сияют в ушах, а в серьгах — синие самоцветы. На бедного непутевого брата поглядывала уже свысока, но стол собрала, гостей позвала. От счастья и золотого вина была Лора пьяная.