Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

Как он, болезный, охал, когда Марья пинцетом, тем, что брови выщипывают, вытаскивала из тела занозы, выискивала их на спине и везде, как поползень выискивает жучков и личинок под корой дерева. И приговаривала не без потехи:

— Будешь шалить еще, будешь?

А он отвечал:

— Куда мне деваться — буду! Потому что я человек такой.

— Ну давай, потешай мир, только он и без того потешен!

Чудачества Хрисанфа Мефодьевича были все-таки редки и носили характер веселый, мирный. А чудачил Савушкин потому, что не мог перебороть натуры своей. И в самом деле, так нелегко бывает потеснить устоявшийся душевный уклад, врожденные привычки. Да и не к чему было Хрисанфу Мефодьевичу перелицовывать душу, перекраивать ее на новый лад. Смолоду был он таким — лихим, разухабистым. Чупрыню собьет на лоб, на правую сторону, чтобы не видно было поврежденного глаза — и пошел по деревне с гармонью. От девок отбою не знал… Но и работу ломил за троих, как тогда жизнь требовала.

Эта черта — не ждать успеха, а делать его — не ослабла в нем и поныне. Лет десять дому назад упросило его руководство зверопромхоза принять временно заготовительный пункт в Кудрине. Кедровый орех уродился на редкость. Хрисанф Мефодьевич быстро собрал бригады, развез, расставил их по тайге, задание определил каждой и слово дал; как сдал орех — расчет на банку. И поперли у него мужички! Ореха заготовили много — сто двадцать тонн. Но лежал он в тайге по разным местам, за болотами везде. Надо было проявить особую изворотливость. И он ее проявил. Где тракторами, машинами, где вездеходами, но все было вывезено, в мешки ссыпано, в склады уложено. О Хрисанфе Мефодьевиче заговорили как об умелом организаторе, начали просить навсегда остаться заведующим заготпунктом. Но нет! Охота, тайга все пересилили, перехлестнули.

— Н-но, сыромятина! — покрикивал на коня Савушкин, раскинувшись в розвальнях. — Н-но!..

Соловый спешить никуда не хотел и бежал трусцой по накатанной улице. Ехал Хрисанф Мефодьевич к центру Кудрина — душа нараспашку, шапка заломлена, руки без варежек — голяком, в красные щеки летит из-под копыт раскрошенный снег.

Только он вывернул из-за угла, к магазину опять, как видит — машет ему зять Михаил, остановиться велит. Соловый, почувствовав натяжение вожжей, понуро встал.

— Чо, Игнаха, отпросился с работы, чтобы с тестем погужеваться? — спросил Савушкин с легким покриком.

Вытянутое, облепленное сплошной бородой лицо Михаила было встревожено, черные цыганские глаза блестели.

— На вездеходе сейсмики Мотьку Ожогина привезли — в снегу на обочине подобрали, едва ли не в кость задубел.

— Где это он так? — сразу же убавил игривый настрой Хрисанф Мефодьевич.

— Нашли между Кудрином и Рогачевом. Сразу в больницу. Врач Красноженов сказал, что руки и ноги отнимут — это точно, а вообще неизвестно, будет жив или нет… Через Ватрушина вертолет заказывали, с утра завтра повезут в Парамоновку. Догулялся бедняга!

— Пьяный, что ли, он был? — глухо спросил Савушкин.

— Ну а какой же! И сейчас, говорят, разит от него, как от пивной бочки.

— Садись — поехали.

— Куда?

— Ко мне домой — Марья волнуется. Будем уху варить — Румянцевы зайти обещались…

Соловый охотно повернул оглобли в знакомую сторону, ближе к овсу и сену.

Мотька Ожогин лежал в бреду, жуткие крики его прекратились лишь после уколов морфия. У постели пострадавшего дежурить вызвалась его сердобольная тетка Винадора, плакавшая над племянником в скомканный платок тихими слезами. Ей было горько за него, беспутного, но больше всего она сокрушалась по детям племянника, которым судьба уготовила участь быть круглыми сиротами.

— Что с ним теперича станется? — спрашивала она врача слабым, тонким, как ниточка, голосом.

Терапевт Красноженов, работавший в Кудрине уже пс один год и пользующийся у здешних жителей уважением, отвечал, пожимая плечами:

— Худо, бабушка, с ним. Безнадежен…

— Господи боже! Если жить останется, не человек уже будет — обрубок…

Мотька в бреду хрипел, из больной груди его вырывался режущий уши кашель, он простудил легкие, и у него началось острое воспаление. На распухшее, сине-багровое лицо Ожогина страшно было смотреть. Он судорожно ловил воздух, корчился, будто его поджаривали на углях.

— Придет он в себя? — спрашивал Петровин врача.

— Кто знает, — разводил тот руками. — Случай из тех, когда медицина, кажется, бессильна.

Лейтенант Петровин уже часа полтора находился в палате в надежде услышать от пострадавшего хоть слово. А узнать участковому хотелось много: кто был с Ожогиным, почему он оказался брошенным среди дороги, где был четыре дня, за чей счет пил? Словом, вопросы, как говорится, роились.

Красноженов продолжал говорить:

— Обморожение тяжелейшее — сам видишь. Я не хирург — терапевт, но могу сказать, что муки испытывает он адовы. Чтобы он не проснулся, до Парамоновки мне придется держать его на уколах.

— Ну, я пошел, — Петровин снял и отдал Красноженову халат. — Накажи сестре, пусть она меня найдет, если он очнется.

— Сомневаюсь…

— Тогда утром я полечу с ним в райцентр.

Недовольный таким ходом событий, лейтенант Петровин вышел на улицу. Время перевалило за полдень. Над домами струились белесые дымы, поднимаясь в морозное небо прямыми, неколеблемыми столбами.

У больничной изгороди стоял заиндевелый Соловый охотника Савушкина. Сам Хрисанф Мефодьевич сидел на отводине в позе терпеливого ожидающего. Он уже скатал домой, отдал распоряжение жене насчет вечера и вернулся, чтобы тоже хоть что-нибудь узнать про Мотьку Ожогина. Хмель у него давно выветрился, нос и щеки посинели, скулы подернулись сеткой мелких морщин и красноватых прожилок: переживал человек.

Петровин с Савушкиным были на короткой ноге. Хрисанф Мефодьевич относился к молодому участковому с отеческой теплотой, называл в глаза и заглазно не иначе как сынок, а после того полета с моста на мотоцикле он же, Савушкин, и надоумился окрестить лейтенанта милиции Стрижом. Эти птицы, известно, живут в ярах и летают удивительно быстро и виражисто.

— Ну как там, сынок, худо с ним? — спросил охотник милиционера.

— Хуже можно, да некуда, Хрисанф Мефодьевич, — глуховато ответил Петровин. — Похоже, проторил дорожку себе на тот свет, а точнее — к вашему огороду поближе.

Савушкин дышал напряженно, точно нес на плечах тяжелый груз.

— Проторил, говоришь, тропу на кладбище? Гм… А по своей ли воле? — Охотник столкнул шапку с правого уха на левое, помолчал. Участковый смотрел на него и внимательно слушал. — Какой он ни пьяница, а жизнь любил, рук-ног, да и головы заодно, не думал лишаться.

— Спросить бы об этом его, но он нем и глух, в полном бесчувствии… Ну, я пойду, Хрисанф Мефодьевич!