Владимир Колыхалов - Кудринская хроника

— Голубчик, ты ногу ему не вывихни! Бьется-то как — будто нож ему к горлу подставили!..

Крымов говорил Хомячихе о веревке, чтобы кабана опоясать и увести в хлев, а Пея одно толмачила:

— Ногу не вывихни борову, ногу!

И вдруг пронзительный, затыкающий уши визг кабана прекратился, точно его обрезали, этот визг. Кабан лежал без движения, глаза его в белых ресницах остановились, уши обвисли и посинели. Он был мертв: не вынесло ожиревшее кабанье сердце огородного марафона.

— Издо-ох… — шепотом выдавила из себя Пея и упала с кабаном рядом в обморок.

— Дуй за лекарством, пострел! — сказал столетний Крымов Володе Рульмастеру, выпуская из могучей руки своей ногу мертвого кабана. — Беги в ее дом, пошарь там хорошенько — должны же быть у старухи сердечные капли.

Рульмастер мигом слетел с заплота, подстегнутый Митриевой командой, живчиком забежал к Пее в дом и давай искать по ящикам комода, по полочкам и приступочкам. Он шаром катался по избе, но ничего «лекарственного» ему под руку не попадало.

У Хомячихи, где Володя бывал много раз, но дальше порога не прошагивал, было три комнаты, а передняя служила одновременно и кухней. Он оказался в спальной, где бросались в глаза кружавчики, рюшечки, пуфики, подушечки-думки. Умильные котики и невиданные цветы, вышитые крестом и гладью, заполняли простенки. Из переднего угла мрачно смотрела с иконы божья матерь с сытым младенцем на руках. Никогда до того времени Володя Рульмастер не рассматривал жилища своей молочницы. Однако же надо поскорее найти сердечные капли. Но где? В прихожей? В горнице? В сундуке? В коробочках? А их тут чертова уйма. И как прикасаться к вещам в чужом доме?

Думая так, Володя меж тем рыскал, искал, обшаривал то жестяную банку, то берестяный туес. Лекарства не попадались. Может, старуха, страдая бессонницей, хранит их под подушкой? Пошарил — и там было пусто. Оставалась корзина со сломанной ручкой, плетенка из тонких ивовых прутьев. Он запустил туда руку, и рука утонула в чем-то мягком и теплом. Ему подумалось, что в корзине сидит, притаившись, кот. Вытряхнуть! Ишь куда забрался, проныра! Володя перевернул корзину, а оттуда посыпались шкурки — собольи, беличьи, норковые, колонковые, ондатровые. Целый склад пушной! Он сгреб меха снова в корзину, поставил ее на прежнее место и выскочил на улицу, забыв, зачем и забега сюда…

На огороде картина не изменилась: лежал в картофельной ботве сдохший кабан, подле него Пея распласталась, без чувств, а над нею стоял склоненный дед Крымов.

— Лекарства нету! — вспомнил Володя Рульмастер. — Искал — не нашел.

— Тащи ведерко воды и полотенце. Мы ей сейчас компресс… Очнется небось! Вот она — жизнь. Сегодня в чести, а завтра — свиней пасти! Выпало мне нынче гоняться за кабаном. Тьфу! Меня же еще и овиноватит…

Митрий плюнул, вытер вспотевшее лицо рукавом, зажмурил глаза: слишком уж сильно било в них предзакатное солнце.

В тот вечер Рульмастер везде искал участкового Петровина, но того не было ни на работе, ни дома, и никто не мог толком сказать, куда он девался. По крайней мере, в Кудрине его не было, в аэропорту тоже, значит, подумал Володя, он в Рогачеве или в другом каком месте. В Рогачеве — всего вероятнее, потому что вездесущий пенсионер слышал еще на прошлой неделе, что лейтенант милиции собирался ехать с управляющим Чуркиным проводить рейд: готовы ли автомобили, комбайны и трактора к предстоящей уборке урожая и заготовке кормов. В обязанность кудринского участкового пока входили и автоинспекторские дела.

Отчаявшись отыскать Петровина, Володя свернул на велосипеде к Чузику: самое время было выкупаться в реке, отдохнуть под ярком на песочке. Для Володи тоже сегодня хватило возни с обморочной старухой: делали с Крымовым ей компресс, а потом повели ее в дом, на кровать уложили. А минут через двадцать ее уже видели шедшей к ветеринару Чагину. Потом она вела Чагина к мертвому кабану на свой огород.

— Разрешения на продажу мяса сдохшего кабана я вам не дам, — тихо, внушительно говорил ветеринар. — Такого факта в моей честной практике еще не было. И не будет.

— Господи, да он не чумной, не холерный, не дизентерийный, — наступала на Чагина Пея-Хомячиха. — Он от запала скончался, как загнанный конь! Я, старая дура, его загнала! Мне бы корытце ему поднести, ведерко с вареной картошечкой, он сам бы пошел… Аюшки-оюшки! А тут старик Крымов ввязался, схватил за лытку его своею ручищей! Кабан дрыг-дрыг и помер… Год без мала вскармливала животину! И что, же? Теперь ему до конца пропадать? Никто им, что ли, и не попользуется?

Ветеринар Чагин тоже не любил Пею за скопидомство ее. Он долго меланхолично смотрел то на старуху, то на мертвого кабана, пожимал плечами и повторял:

— Не могу… Не имею права. Коли издох, значит, все: продаже не подлежит. Закопайте его, сожгите или солите себе и ешьте…

И с этим ушел. И Володя Рульмастер за ним. А Митрия Крымова давно уже след простыл: он торопился куда-то, к племяннику Румянцеву в гости, что ли.

Все оставили Пею. Володя пустился искать участкового, но вот не нашел. Осталось искупаться и успокоиться. А завтра день будет и новые повороты. Ах ты, черт! Ведь чуяло сердце Володи Рульмастера, что не зря заходил Утюжный к Хомячихе! Ведь он сбыл ей ворованные меха…

Рульмастер выкупался, обсушился в последних лучах уходящего на покой солнца, оделся и направился по дороге домой. От Чузика, по песку, ехать было невозможно — колеса велосипеда вязли в сухой сыпучести, и он катил машину, задумчиво глядя себе под ноги. Но вот мотоциклетный треск со стороны трассы заставил его остановиться и оглянуться. Ага! Петровин мчится из Рогачева…

— Стой! — закричал Володя Рульмастер.

Петровин остановился, выключил газ. Испещренное шрамами, лицо его было в пыли, из глаз, насеченных воздушной волной, точилась влага. Он вынул платок, протер глаза и встряхнулся.

— Опять меха? — спросил он Володю не без иронии.

— Да какие еще! Полнешенькая корзина разнообразных!

— Конкретно.

— При определенных обстоятельствах… в доме Пеи-Хомячихи… мне попались шкурки норок, белок, соболей, колонков.

— Без шуток? — Шея Петровина вытянулась.

— Правда чистейшей воды!

— Мда… Замечал я за ней, что скупает она «мягкое золотишко», но за руку схватить все как-то не удавалось — увертывалась. И велик у нее запасец?

— Шкурок-то? Да одной тысячей не покроешь!

— Ты уж и подсчитал? Проворный!.. Значит, меха — в ее доме, а у меня нет разрешения на обыск… Хорошо бы туда пригласить Хрисанфа Мефодьевича. Уж свои-то шкурки он опознает.

— А ты ее — словами прижми! Она твоих слов испугается, когда ей точно укажешь, где пушнина лежит. Да, да! Посверли ей душонку-то взглядом! Ей сейчас и без того муторно: у нее кабан выломал дверцы в хлеву, в огород выбежал, перекрошил там все, бегал-носился, а когда Крымов дед за ногу поймал кабана, он подрыгался, повизжал и подох! Печа-аль там теперь!..