Джером Сэлинджер - Собрание сочинений

Разозлилась она, как не знаю что, но встала у меня, нафиг, с колен, чтоб я сходил к комоду за лопатником. Я вытащил пятерку и отдал ей.

— Большое спасибо, — говорю. — Огроменное просто спасибо.

— Это пятерка. А стоит десятку.

Чудит, сразу видать. Вот чего-то такого как раз я и боялся — по-честному боялся.

— Морис сказал — пятерку, — говорю. — Сказал, пятнадцать до полудня, пятерку за палку.

— Десять за палку.

— Он сказал — пять. Мне очень жаль — по-честному, — но больше я ничего не выкачу.

Она вроде как бы пожала эдак плечами — как раньше, — а потом говорит, очень холодно:

— Ты мне платьице не принесешь? Или тебе слишком трудно? — Не малявка, а жутик какой-то. Даже этим своим корявым голосочком напугать может. Да будь она старой шлюхой, с кучей краски на роже и всяко-разно, и то не была б таким жутиком.

Я пошел и сходил за ее платьем. Она его надела и всяко-разно, потом сгребла с кровати верблюжье пальто.

— Пока, нищеброд, — говорит.

— Пока, — говорю. Ни спасибо ей ни сказал, ничего. Ну и хорошо, что не сказал.

Когда эта Солнышко ушла, я немного посидел в кресле и выкурил пару сиг. Снаружи светало уже. Ух как мне было гнило. Так тоскливо, что вы себе и представить не можете. И я тогда вот чего — я начал вслух как бы разговаривать, с Олли. Я так делаю иногда, если совсем невпротык. Твержу ему, чтоб домой шел, брал велик и ждал меня перед домом Бобби Фэллона. Бобби Фэллон совсем недалеко от нас в Мэне жил — ну, то есть, давно еще. В общем, там вот что было: однажды мы с Бобби собрались на великах на озеро Седебего. Хотели пожрать с собой взять, воздушки — ну, мы ж пацаны и всяко-разно, думали, чего-нибудь из воздушек настреляем. А Олли, короче, услыхал, как мы договариваемся, и тоже захотел, а мы не взяли. Я ему сказал, что он еще мелкий. Поэтому теперь время от времени, когда мне сильно тоскливо, я ему все время повторяю: «Ладно. Дуй домой, бери велик и жди меня перед домом Бобби Фэллона. Чтоб пулей». Фигня не в том, что я его с собой не брал, когда сам ходил куда-нибудь. Я брал. А вот в тот день не взял. Он не разозлился — он никогда ни на что не злился, — только я все равно про это думаю, когда мне очень тоскливо.

Наконец, в общем, я разделся и залез в постель. Хотел помолиться или как-то, когда улегся, только не смог. Я не всегда могу молиться, если хочется. Во-первых, я вроде как атеист. Иисус мне в струю и всяко-разно, а прочая фигня в Библии по большей части — фуфло. Взять Апостолов, к примеру. Сказать вам правду, они меня раздражают, как не знаю кто. Когда Иисус помер и всяко-разно, они еще ничего, а пока был жив, они Ему столько же пользы приносили, что дырка в башке. Только подставляли Его по-всякому. Мне в Библии почти все нравятся больше Апостолов. Если по правде, так больше всех после Иисуса в Библии мне нравится этот псих и всяко-разно, который в склепах жил и все камнями себя побивал. Мне этот гад в десять раз больше Апостолов нравится, бедолага. Я все время из-за него в свары ввязывался, когда в Вутоне учился, с тем пацаном, что дальше по коридору жил, с Артуром Чайлдзом. Этот Чайлдз был квакер и всяко-разно, и все время Библию читал. Нормальный такой пацан, мне он нравился, но вот как до фигни всякой в Библии дойдет — сразу с ним собачимся. Он все твердил, что мне если не нравятся Апостолы, то Христос и всяко-разно тоже не нравится. Говорит, любить их полагается потому, что Христос их сам выбрал. Я говорю: я знаю, что выбрал, но выбирал-то он их наобум. Говорю, у Него ж не было времени ходить и всех анализировать. Я Христа ни обвиняю, никак. Он же не виноват, что Ему времени не хватило. Помню, спросил этого Чайлдза, как он считает — Иуда, тот, что Христа предал и всяко, в Ад после самоубийства отправился или как? Чайлдз говорит: конечно. И вот тут как раз я с ним не согласился. Говорю: спорнем на тыщу, что Христос никогда этого Иуду в Ад не сошлет. И сейчас спорнул бы, если б тыща была. Я думаю, любой Апостол Иуду бы в Ад отправил и всяко-разно — да еще и вприпрыжку, — но на что угодно спорнуть, Христос бы так делать не стал. А этот Чайлдз говорит, у меня засада в том, что я в церковь не хожу или как-то. Тут он в каком-то смысле прав. Не хожу. Во — первых, штрики у меня разной веры, а все дети в семье — атеисты. Сказать вам правду, я священников даже не перевариваю. У тех, что в школах были, куда я ходил, у всех такие поповские голоса, когда проповеди свои читают. Господи, как же я их ненавижу. И нет бы нормальными голосами говорить. А то как пасть раскроют — такое фуфло.

Ладно, в общем, когда я лежал в постели, помолиться у меня ни шиша не вышло. Только начну, как прямо вижу: Солнышко меня нищебродом обзывает. Наконец я не выдержал, сел на кровати и выкурил еще сигу. На вкус — параша. Я, наверно, две пачки уже выкурил, как из Пеней свалил.

Вдруг ни с того ни с сего, пока я лежу там и курю, кто-то в дверь стучит. Я надеялся, что это не ко мне в дверь стучат, но все — таки мне отлично известно было, нафиг, что ко мне. Фиг знает, откуда, но знал. И кто там, тоже знал. Я телепат.

— Кто там? — спрашиваю. Я нехило так испугался. Ссыкун я насчет такой хреноты.

А там только снова постучали. Громче.

Наконец я слез с кровати в одной пижаме и открыл дверь. Даже свет включать не надо было, потому что уже день. Там стояли эта Солнышко и Морис — субчик из лифта.

— Что такое? Вам чего надо? — говорю. Ух, а голос у меня дрожит, как я не знаю что.

— Да ничё особого, — говорит этот Морис. — Тока пятерку.

Он за них обоих разговаривал. Эта Солнышко только радом стоит, рот разинув и всяко-разно.

— Я ей уже заплатил. Пятерку дал. Спросите сами, — говорю. Ух как же у меня голос-то дрожит.

— Десятка, шеф. Я ж те сказал. Десятка за палку, пятнашка до полудня. Я те грил.

— Вы не это мне сказали. Вы сказали пятерку за раз. Сказали, пятнадцать до полудня, — это да, но я отчетливо слышал, как вы…

— Рассупонивайся, шеф.

— Чего ради? — говорю. Ох, это сердце меня чуть из комнаты, нафиг, не выталкивало. Все-таки надо было хоть одеться, что ли. Жуть, когда стоишь в одной пижаме и какая-то вот такая хренота творится.

— Пошли, шеф, — говорит этот Морис. И толкает меня этой своей захезанной рукой. Я чуть на пердак не свалился — Морис этот огромный же, падла. А потом я и вякнуть не успел, как они с Солнышком уже в номере. Будто хозяева, нафиг. Эта Солнышко на подоконнике расселась. А Морис этот плюхнулся в кресло, растеребил себе воротничок и всяко-разно — он в лифтерской форме еще был. Ух как меня трясло.

— Лана, шеф, отстегивай. Мне на работу еще.

— Я ж вам раз десять сказал, я вам ни цента больше не должен. Я уже дал ей пятерку…

— Кончай херню пороть, ну? Отстегивай.

— Чего это ради я должен ей еще пять? — говорю. Голос у меня срывался и чуть по комнате не скакал. — Харэ меня трамбовать.