Михаил Левитин - Богемная трилогия

Раскладывался по небу пасьянс петербургского рассвета. И тоненько, очень тоненько ударили склянки Адмиралтейства.

— Мне кажется, наши соседи немного недолюбливают друг друга, — сказал отец за завтраком.

«Хорошенькое „недолюбливают“, — подумал бессмертный Шурка. — Да они готовы поубивать друг друга».

— Я не заметила, — сказала мама. — Оба, по-моему, симпатичные.

«И сумасшедшие», — хотел добавить бессмертный Шурка, но снова промолчал.

— У них, кажется, очень высокая репутация в медицинском мире? — спросил отец.

— Да, они достойные конкуренты.

А бессмертный Шурка, в какие-то мгновения детства развращенный этими достойными конкурентами, выучившийся по их милости курить и пить, продолжал молчать.

— Хорошо бы пригласить их в гости, — сказал отец.

— Попытайся. Я не осмелюсь.

— Ну на обед, предположим, в воскресенье и все такое прочее.

— Не забудь, у нас две дочери-гимназистки.

— Не понимаю, про что ты, не вижу связи.

И никто не спросил: а люди-то они хорошие? Или это само собой подразумевалось? Хорошие врачи — значит, хорошие люди.

И Шурка стал готовиться к возможному приходу врагов. Во-первых, он решил их задобрить. Заискивающе кланялся доктору Бернброку на лестнице, но тот с таким вызывающим презрением, отдуваясь, проходил мимо, так много занимал места, что буквально размазывал мальчика меховым плечом по стене и оставлял стоять с раскинутыми в обе стороны руками. Они все больше наглели и в ожидании приглашения все больше начинали походить на реальность.

Один из них, возможно, Бернблик, стоял в подтяжках посреди своей гостиной, руки в карманах, приподнявшись на носочки и раскачиваясь. Он смотрел в стену, будто обнаружил пропажу любимой картины. Он вгонял себя в гнев. Крупный нос его был порист, ноздри раздувались, уши багровели. Он наливался грубым непроизнесенным словом. Возможно, он был брюнет в очках, немолодой брюнет, пышная шевелюра в легкой перхоти, губы слюнявы. Возможно, ему не с кем было поговорить, поскандалить. Часы приема доктора Бернблика с 12 до 3.

Другой, возможно, Бернброк, часы приема с 12 до 3, стоял посреди своей гостиной, принюхиваясь к врагу, запах которого достигал его даже сквозь стены квартиры бессмертного Шурки, — тончайший хитрый запах, созданный Бернброком, чтобы сбить всех с толку. Так называемый «Аромат Бернброка», перебивающий природный запах его тела — болотный.

Возможно, он не так уж был неправ в своей ненависти, Бернброк, возможно, коллега и враг действительно был коварен и невежественен, но и Бернброк в своих вечных двух рубахах навыпуск, одна поверх другой, плешивый, крикливый и грозный, тот не вызывал доверия. Кроме того, у него была астма. Он захлебывался кашлем, когда злился. А злился он постоянно.

Тоскливо клочья кашля летали над квартирой, задумывались над жизнью пациентки доктора Бернблика, домработница бессмертного Шурки начинала плакать на кухне, собаки выть, и только бессмертный Шурка догадывался открыть форточку, чтобы ветер подхватил клочья и унес их в далекое небо.

Итак, они пришли.

Итак, они пришли как бы с улицы, хотя жили на одной площадке с родителями бессмертного Шурки. Они пришли богато и по-зимнему одетыми, чтобы подчеркнуть, что они после визитов или каких-нибудь медицинских конгрессов, все бросили, спешили, очень голодны, но больше всего им так хотелось продемонстрировать друг перед другом свои дорогие докторские шубы — главное богатство.

Они долго звонили, прежде чем войти, поочередно, они демонстрировали независимость своих приходов.

Надо отдать им должное, они сразу сделали вид, что с ним не знакомы. Мало того, не обращали никакого внимания. Нуль, мальчик, пустяк. Он мог уйти из комнаты, они бы не оглянулись, они бы остались и продолжали есть и говорить. Быстро, отрывисто, бестолково. Не снимая шуб. Он никогда не видел их так близко и долго не мог понять — кто кто. При абсолютном несходстве они оказались удивительно похожи, он не мог понять чем. И вдруг ахнул. Они были кривороты! Вот что их сближало. И давало превосходство над всеми. Так вот откуда снисходительная эта усмешечка. Как же он раньше не заметил — они были кривороты.

Им важно было свести счеты в присутствии хороших посторонних людей. Так бывает, да, так бывает, хорошие люди вынуждают негодяев демонстрировать свои преимущества друг перед другом.

— Я был так знаменит в той стране, — продолжал Бернброк, — что, когда однажды сбил автомобилем девочку, меня не посмели арестовать, даже допросить.

— Вы сбили девочку? — растерялась мама. — Она умерла?

— Конечно, умерла, что за вопрос! Если бы она осталась калекой, все было бы проще, можно было уплатить родителям и добиться от них признания, что она такой и родилась.

— А свидетели?

— Свидетели? Кто станет связываться с правосудием, у них что, своих забот мало?

— А правду говорят, доктор Бернброк, — не выдержал Бернблик, — что вы живете с любовницей вашего брата? Ваш брат — негодяй, он был учителем в гимназии у этой бедной девочки, она влюбилась в него как в учителя, отдалась ему, а он привел ее к вам на аборт, подарил вам, и вы, воспользовавшись своим положением, изнасиловали бедную гимназистку?

— Это ложь, — побледнел Бернброк. — У меня нет никакого брата.

— Теперь она стала известной проституткой в нашем городе, очень похорошела, выросла и всем рассказывает про ваши с братом проделки.

— У меня нет брата, — сказал Бернброк. — А вас, убийца детей, я вызову сейчас на дуэль.

— Ну, конечно же, вы, чемпион акушеров по числу абортов в столице, вы, совратитель малолетних, имеете полное право вызвать меня на дуэль. Так вот знайте, я ваш вызов принимаю. Но драться мы будем здесь на лестничной площадке, и вот этими тростями.

— Согласен, тростями. Если вы не затеяли какую-нибудь очередную подлость, Бернблик.

— Я-то не затеял, а вот вы? Где у меня уверенность, что один из ваших негров, а я знаю, вас охраняют негры, не нанесет мне малодушный удар в затылок? Где у меня уверенность, что вы знаете, как надо драться на тростях?

— Я? Я, избивший тростью сто пятьдесят мужей и пятьсот любовников, я не знаю, как драться тростью? Да не пройдет и пяти минут, как я вас поколочу так, что клочья вашей шубы разлетятся по воздуху.

— Уж нет, нет, будьте добры, снимите шубу, я свою сниму, так будет больнее, так можно перебить вам хребет!

— Вот и открылись ваши гнусные намерения, господин Бернблик, вот и открылись!

— Я и не скрывал их, уважаемый негодяй, то есть я хотел сказать господин Бернброк.

МАМА БЫЛА ВЗВОЛНОВАНА, КАК МОРЕ. ПАПА БЫЛ ПОТРЯСЕН, КАК МОЗГ.

Несмотря на уговоры родителей бессмертного Шурки, они сбросили шубы, выскочили на площадку и с криками: «Ты! Ты! Ты!» — начали тыкать друг в друга тростями так отвратительно, что бессмертному Шурке стало тошно, и больше не от страха, что кто-то из них попадет другому в глаз, он-то знал, что никаких глаз у них не было, а от тупого «ты-ты-ты», будто нельзя было чередовать «мы-мы-мы», «вы-вы-вы», «они-они-они».