Михаил Левитин - Богемная трилогия

Ни на минуту мать старалась не отпускать ее от себя, но, даже когда отпускала, внутренне все равно была с ней и бежала к дочке, когда ту о чем-то спрашивали и она не знала, что ответить, или могла сказать лишнее.

Блондинка из разряда тех, кого без страха можно было бы снимать в кино, она была бы образцовой копией знаменитой парковой скульптуры «Девушка с веслом», если бы не какая-то одержимость, свойственная людям отчаявшимся, разрушающая всякую надежду на благополучие.

Она была очень решительна, о да, да, насколько решительным может быть неуверенный в себе человек, которому неуютно и пусто. Она была пленительно беспокойна, остановить ее могло только объятие.

Что они сделали тем черноволосым татарским ребятишкам, почему те обрушили на их головы град маленьких острых камней, преследуя от угла до угла и трусливо прячась? Был ли это каждодневный ритуал, что женщины искали на этой окраинной улице или забрели сюда случайно, бессмертный Шурка не знал. Он просто начал отгонять мальчишек, пользуясь тем же оружием, пока один из бросавших не рассек ему камешком бровь.

Мальчишки увидели кровь и убежали, а женщины подошли к незнакомому заступнику.

— Кто вас просил вмешиваться? — недовольным голосом спросила мать. — Подумаешь — камешки! Они нарочно выбирали маленькие, чтобы не сделать нам больно.

— Тогда простим их и забудем, — сказал бессмертный Шурка.

— Конечно, мы их простим, но с вами что прикажете делать? Они рассекли вам бровь! У вас есть платок? Вот видите, и платка у вас нет. Хорошо, я дам свой, здесь где-то рядом колодец, я смочу платок и попробую остановить кровь. А вы защитничек, — протирая ранку платком, сказала она. — Разрешите мне называть вам защитничком. Потому что имя ваше меня совершенно не интересует, как вас, надеюсь, мое.

— Если вам так угодно, — сказал бессмертный Шурка.

— Мне угодно. Вот и платок теперь выбрасывать придется!

— Разрешите, я постираю и завтра отдам, где вы скажете, хоть здесь.

— Да вы себе рубаху лучше постирайте, защитничек! Или дайте кому-нибудь, смотреть на вас страшно.

— У меня, к сожалению, одна рубаха, и стираю я ее себе сам.

— Черт возьми, вы не производите впечатления нищего.

— Я не нищий, я мертвец.

Она поморщилась.

— Ненавижу мужчин, выражающихся высокопарно. Давайте-ка я сама догадаюсь о роде ваших занятий. Инженер? Пожалуй, нет. Снабженец? Тоже вряд ли, с таким-то воротничком. Постойте, постойте, ну, конечно же, вы литератор! Литератор или филер.

— Никакой я вам не филер.

— Не филер? А что же вы тогда делали на этой улице, как не следили за нами? Ну, шучу, шучу. Итак, вы литератор?

— Да.

— Ну, конечно же, грязный воротник, манжеты, лацканы пиджака в табаке, небритый, неухоженный какой-то, может быть, вы и поэт еще?

— Да.

— Вот несчастье! Верочка, хочешь взглянуть на настоящего поэта? Вот он перед нами. Запомни, Верочка, поэты именно такие. Но что вы делаете в этом городе, поэт? Или вы все-таки филер?

— Я не филер.

— Ну, мама, — сказала Верочка, тяжело ворочая языком. — Не кричи на него, он взрослый.

— Он? Милая моя, да такие, как он, на всю жизнь застревают где-то в трехлетнем возрасте. Я догадалась, правда, да? Откуда вы идете, поэт?

— Долго рассказывать.

— А вы не умничайте, расскажите, у нас еще есть время. Правда, Верочка?

И бессмертный Шурка рассказал, он пытался говорить просто, чтобы не вызвать жалость, рассказал о Бернблике с Бернброком, о черноглазом, о друзьях, рассказал о ноже и о себе, летящем под откос, он не рассказал только про Время, потому что понимал — с этим не стоило торопиться.

Она слушала его сосредоточенно, не перебивая, слегка прикусив нижнюю губу, она слушала его сурово, будто думала, что ей с его откровенностью делать — пропустить, не заметить, отвернуться и пройти мимо, но здесь что-то так страшно совпало, будто слиплись страницы их жизни в одну, так что она, почти не ожидая конца этого бесконечного рассказа, сама начала говорить о своем, таком фантастическом, невероятном, что в другое время трудно было бы и поверить, но не сейчас, потому что время было горячее, ох, и горячее же было время!

Она жила с этим самым ГРИГОРИЕМ СЕРГЕЕВИЧЕМ ПУНЦОВЫМ, хорошо жила, у них был сын Петр и девочка Верочка, вот эта самая, военспец был человек веселый и добрый, и вообще у них была очень простая сердечная семья: идеалы, дача, работа, книги, ягоды, именины, грибы, правительственные банкеты, здравицы, близость. А потом Верочка заболела, у нее обнаружился менингит, от которого она уже не могла излечиться, на нее стали находить приступы безумия, они обострялись весной, и каждую весну девочка искала возможность убить ее, свою мать.

Страшно видеть родные черты, искаженные ненавистью к тебе, она набрасывалась именно на нее, торжествуя, как маленький зверек, брат и отец связывали ее, и, что самое удивительное, придя в себя, уже ничего не помнила, и так до следующей весны, следующего обострения.

«Сколько же у нее было таких весен?» — подумал бессмертный Шурка и тут же вспомнил, что через несколько дней начинается новая.

Она догадалась, о чем он думает, посмотрела на него с отчаянием: «Да, да».

Все еще можно было исправить, поместить дочь в больницу, найти нужных сильных врачей, но ПУНЦОВА будто подменили, он боялся, что эта история станет известна наверху, и там, наверху, решат, что от ПУНЦОВА отвернулась удача, и вообще неприятно иметь дело с человеком, у которого такая дочь.

Он приказал скрывать от всех ее состояние, он поместил девочку в самую далекую комнату, выстроил для нее что-то вроде вольера и велел содержать ее там. Видеться с ней имели право только трое сам ПУНЦОВ, брат девочки Петр, ну и, конечно, она.

Время шло, болезнь прогрессировала, расчет ПУНЦОВА оказался верен, очень многие поверили, что девочка живет где-то под Самарой у бабушки, кто-то вообще стал забывать, что у них была прелестная дочь, гостей они больше не принимали, теперь они жили в квартире рядом с диким зверем, собственной дочкой, и вслушивались по ночам в чудовищный вой из глубины квартиры. Это плакала Верочка.

Ей приходилось в течение двух лет вставать каждую ночь и уговаривать ребенка успокоиться. Петр страшно замкнулся, но так как он всегда гордился карьерой отца, то, вероятно, где-то внутри считал эти меры предосторожности правильными.

Теперь их объединяла не любовь, а жуткая тайна, и самое страшное, что история эта могла закончиться только со смертью Веры. А это означало, что они живут ожиданием ее смерти.

Она чувствовала, что опускается все ниже и ниже, но сделать ничего не могла, просто старела в отупении. Она не привыкла быть жалкой, не хотела, да и тут все могло быть проще — больной ребенок, надо лечить, но это безумное решение мужа исключало право на любое другое человеческое решение.