Марсель Жуандо - Рогоносец, удавленник, счастливец

И все-таки, ежели зашел разговор, я хочу тебе только добра, несмотря на боль, которую ты мне причинила. Как я ни настраиваюсь против тебя, ничего не выходит — вот в чем штука. Не получается разлюбить. Я из той породы, что любят только одну. Поэтому я предлагаю следующее: если сумеешь порвать с этим человеком, тогда начнем новую жизнь, как будто ничего не было. Если же это выше твоих сил и ты без него не можешь жить, если твое чувство к нему сильнее моего к тебе, тогда что ж! Если ты печешься о нем больше, чем о своих детях, если ненавидишь меня, если мое прощение тебя не трогает, тогда что ж! Брось нас и уходи. Я разрешаю тебе это сделать и обещаю не преследовать. Твоя честь и честь наших детей заботит меня куда сильней любой мысли о мщении». Сперва она ничего не ответила. Ревмя заревела, потом опустилась на колени. «Сейчас ты меня, — сказал я, — этим не проймешь». Она все тянула ко мне руки. «Не вздумай обнять меня. Еще не время. Пусть день проходит за днем, и когда я увижу, что твое сердце вновь бьется в лад с моим, когда почувствую, что искренняя благодарность заставила тебя забыть о другом мужчине — вот тогда-то мы и начнем понемногу сближаться. И, кто знает, может быть, в этом сближении нам будет больше радости, чем если бы все сошло гладко». «Ты прав, — ответила она. — Мы не должны лукавить. Хочу тебе признаться: вчера я поняла, в кого превратилась. Мне стало страшно. И еще: теперь я знаю, что лучше тебя нет никого на свете. Я восхищаюсь тобой. Клянусь, ты не упрекнешь меня в неблагодарности. Я заслужу твое прощение». И она сдержала слово. Стороной я узнал, что однажды она виделась с Кадием, но лишь затем, чтобы сообщить ему, что между ними все кончено. Ее тяготила ее вина, но она искупила свою вину полностью. Ни разу она не нарушила клятвы. С того дня ее нельзя было упрекнуть ни как жену, ни как мать, ни как хозяйку. Не прошло и полугода, а мы уже спали вместе, в одной постели, и снова были по-настоящему счастливы.

Женщина, передавшая мне слова Дюкуртиля, закончила свой рассказ так:

— Когда она ушел, мы с мужем, потрясенные его признанием, долго стояли на месте, не глядя друг на друга, а потом сидели, не находя слов. Оба мы были в слезах.

Всеобщее удивление овладело деревней. Наш булочник немало сделал, чтобы подробности драмы стали достоянием всех. Любопытно, что он, видевший только развязку, излагал факты так, будто Кадий действовал с самого начала в его присутствии, и это было столь убедительно, что якобы промах Кадия, накидывавшего петлю, стал общепринятой версией. И хоть жена Дюкуртиля тут оказалась не замешанной, молва не простила ей ее злополучного пособничества. Но этого мало: толпа обывателей выказывала знаки презрения Дюкуртилю за его прощение, которое сочли проявлением слабости и попустительством греху, и пошло по округе присловье: «Несчастных рогоносцев мы видали, а тут — рогат, удавлен да счастлив».

Если Дюкуртиль, в надежде прекратить кривотолки или желая бросить вызов, сдержанно, но искренне хвалил прилюдно свою жену, когда выпадал случай, все считали это притворством. Недовольные улыбкой на его лице, люди платили за его великодушие поношением.

С намерением перебороть людское предубеждение спустя год или два роковая пара вышла из затворничества и стала появляться на людях. Они, как будто не теряя веселья, танцевали на деревенских вечеринках, причем всегда только друг с другом. «Вам так нравится вальсировать, мосье Дюкуртиль?» — спросила его как-то раз мадам Апремон, заглянувшая на гулянку. «Это верно, мадам, мы с женой любители покружиться на площадке, вспомнить старые времена». «А как вы относитесь к современным танцам, мосье Дюкуртиль?» «Когда мы ходим на танцы, всегда приглядываемся. Тут надо только ритм уловить».

Вспоминая это, мадам Апремон заметила, что обращаясь к нему или говоря о нем, она неизменно добавляет к его имени «мосье». «Он, конечно, крестьянин, но для меня он нечто иное, принадлежащее к кругу господ. Я не просто уважаю его, я преклоняюсь передним. Это удивляет даже людей достойных, а всякую погань просто задевает за живое».

Однажды в разгар праздника, посвященного окончанию молотьбы, один подвыпивший конюх, неудачливый в семейных делах, дошел до того, что выкрикнул с дольнего конца стола: «Эй, Дюкуртиль, бедняга, что бы ты ни говорил, что бы ни выделывал, победителей не ищут в навозной куче. Пускай и у нас жены лахудры, да только твоя Анна будет похлеще Фенеллы. Моя хоть ни разу не пыталась меня удавить». Обычно в такие напряженные моменты, как этот, Дюкуртиль, опустив ресницы, но высоко подняв голову, обращался к человеку трезвому, который мог сменить тему и тем поддержать его. На сей раз выпад был слишком прям. Дюкуритль предпочел пропустить его мимо ушей и завел глаза к потолку. Вслед за тем кто-то, хоть тихо, но внятно, произнес: «Как же ты не заметил веревку, несчастный?»

Что оставалось делать, как не покинуть праздник?

Деревенские женщины утверждали, что он нередко плакал, идя за плугом. Если и так, то плакал он от счастья — счастья, что ему достало мужества преодолеть своим терпением несговорчивую судьбу. Его настойчивость в свершении добрых дел заставила зло отступить, а широта его души взяла верх над непримиримостью людей и обстоятельств. Так святые когда-то умягчали сердца палачей и диких зверей. В конце концов, разве этого мало — оказавшись в столь отчаянной, в такой страшной ситуации, выйити из нее победителем? Настроенную враждебно, готовую удавить его жену он мало-помалу привел в такое состояние, в котором та смотрела на своего мужа как на божество — с обожанием. Они действительно были самой согласной супружеской четой на тридцать миль вокруг, и это было тем поразительнее, что их счастье окутывало нечто легендарное, выше людского понимания.

Когда Анна заболела, его чувство к ней нашло новое подтверждение. Не было таких затрат, на какие Дюкуртиль не пошел бы. Не было консультации, какую он бы не устроил; к ее постели приглашались врачи и знахари, костоправы и известные хирурги — сначала, чтобы исцелить, а вскоре только затем, чтобы уменьшить ее страдания. Он был само внимание: ухаживал за ней, кормил ее с ложки, не приняв помощи ни от кого, разве что когда у него не хватало сил или умения. За шесть недель, что она провела на смертном одре, он едва ли сомкнул глаз.

Стоя на пороге дома Мадлен, я видел, как он шел за гробом: почти невесомый, исхудавший, высокий и подобранный, смотревший в никуда. Лицо его наполовину скрывал белоснежный носовой платок, который он держал у губ.

Когда он поравнялся с нами, Элиз, за которой всегда оставалось последнее слово, произнесла:

Читать дальше