Владимир Ионов - Успение

— С сельсоветом успеется, сперва ты давай. — Он опять стал хлестать прутом по голенищу. Старостиха закрылась корзинкой — слушает. Леший с ней, со старостихой, ему Валасий вспомнился: «Не дай бог, ещё кого приведёшь к вере!»

— Настёнка! А тебе куда сперва охота: замуж, в сельсовет али под венец? Вылезай, дьяволица, чего один подол кажешь?

— В сельсовет! — засмеялась Настёнка, не показываясь.

— Бабам — известно, а мы — православные, — сказал парень.

— Будто уж и веруешь?

— Вот те крест!

— Вота картина-то будет! — засмеялся Павел. — Истинно веруешь?

— Истинно, а что?

— А истинно, дурак, веруешь, дак в монахи иди. Там истинная-то вера. Настька, вылезай, бери своего артельщика, да в сельсовет веди, а то уйдёт в послушники, с таком останешься!

Настёнка, крепконогая быструха, выпорхнула из-за крыльца, схватила парня за руку, живо утащила за ограду и там расхохоталась, сгибаясь, пряча руки меж коленок:

— В монахи тебя, Аркашка! В монахи отец Павел велел отдать!

Аркашка нешибко хлестнул её прутом, она сорвалась вприпрыжку бежать. Он кинул ей вслед тот же прут.

— В монахи Аркашку! В монахи Аркашу! — запрыгала она, отбежав подальше.

Старостиха Александра отложила корзину. Павел увидел это, хотел шмыгнуть на двор, но она поспела. Встала перед ним, тонкая, длинная, как сучковатая жердь из частокола злого хозяина.

— Што это ты, батюшко, венчаться им отказал? — спросила она смирным голосом.

— А взял да и отказал, а тебе што? — стал хитрить Павел.

— А то, што в епархию я давно не писала, вот што…

Жаловалась старостиха на него за того же Валасия. Попало ему тогда от владыки и от благочинного.

— Напиши, Александра-матушка. Мол, дурак старый постом венчать не хотел. Напиши.

— Разве што… — растерялась старостиха.

— А тебе бы хоть на страстную пятницу венчать. Пускай сельсовет, там любой день — красный.

— Налоги-то и постом спрашивают. — Александра ещё проворчала чего-то, но от двери отошла, пустила его. Павел спрятался в крыльце, поглядел в щель на старостиху и показал кукиш, дескать, вот тебе епархия — здорова больно будешь!

Между тем солнце уже опустилось до звонницы на тощей колоколенке и там плавило красным огнём спящие колокольца. Павел знал этот момент. Теперь светило быстро скатится со звонницы на крышу старостихиного дома, и, значит, пора будет примериваться к удочке, собирать ведёрко под улов, банку с червяками и потихоньку выходить к речке. Сразу бежать к ней без толку — намаешься, пока клюнет. А если тихо пойдёшь да малость задержишься у сельмага посмеяться с мужиками, тогда время будет в самый раз.

Удочка была давно готова, банка с червяками тоже полна, и ведёрко вымыто Катяшей до того, что аж не пахнет вчерашним ершом.

Солнце ещё только выходит из-за колокольни, до старостихиной крыши ему ещё сажен семь осталось катиться, а душа уже мрёт, и тело, намаянное бездельем, готово ощутить первый толчок лески и обрадоваться ему до частого сердцебиения. Павел послонялся по пустому двору, помаялся на крыльце. Вот жизнь-то одинокая — слова не с кем сказать.

— Катяша! — крикнул он от тоски ожидания. — Поди, с большим уловом приду — душа-то давеча снилась. Тебе кого поймать: щуку али голавля?

— Кого Бог даст, батюшко, — отозвалась старуха из дома.

— Дура. Сама-то кого хочешь?

— Голова у меня, бвтюшко, шибко болит. Иди с Богом, не спрашивай.

— И леший с тобой, — проворчал он и стал собираться к выходу. Банку положил в ведёрко, ведёрко повесил на удочку, удочку — на плечо. Он бы и плечо куда-нито пристроил, только бы время шло, но куда ты его пристроишь? Поглядел на солнце — сажени три осталось до крыши — перекрестился на образ Всех святых, в России просиявших, торчащий под голубцом, и тихонько тронулся за ограду.

Дождей уже неделю не было, на дороге набило колёсами большую пыль — мягко голым-то пяткам. Уж больно он любит ходить по пыли. Днём она сверху прокаливается, прижигает подошвы, а чуть потвёрже ступишь — и холодит, потому что снизу прогреется только к вечеру, когда верхняя остынет. Тогда ноге наоборот будет — сперва холодок, потом — сухая теплота. И меж пальцев пыль ласково льётся, пощекочивает чуть — удовольствие. Он даже пылил, как мальчишка, когда ходил по мягким дорогам.

Дорога крутым изгибом уходила вниз. Редкий раз на этом месте ему не вспоминался Валасий. Едва ведь дотащился с ним тогда. Уж истлел, поди, Валасий-то. Трава нынче на могиле густая была, видать, все соки траве отдал… Как бы жив он был, рыбачили бы вместе, радовались бы. Господи, жизнь-то человеку на радость дана, хоть и не полную он, Павел, её знает. А что уж за ней будет — Бог весть. За днём ночь приходит. За ней опять — день, но он уж из других суток и для других, стало быть. Ночами дети-то нарождаются, чтобы открыть глаза в утро, в самый цвет жизни… Охота бы поглядеть, какой день для других настанет. Поди, совсем иной… И вера, наверно, другая будет — эта-то только в стариках и держится. И монашество должно известись, потому что радости в нём мало, а человек и всякое сущее на земле в радость себе родится, ибо в любви зачинается, а любовь и есть начало всему.

Речка к вечеру притихла и, вроде бы, не текла больше, только у лавы слышно, как бежит она меж кольев. Вода начинает дымиться отходящим от нее туманом и краснеть посередине от заходящего солнца и всё шибче пахнет теперь запахами, принесёнными невесть откуда. Родится она, наверно, из ключа, что имеется где-то среди широкой земли, а ключ питается её соками, соками ушедшей и начинающейся жизни. Вот как соки-то эти пахнут: и теплом с настоем лесной коры, и холодной росой, и травами, и пылью, осевшей с дороги, и скотом, ткнувшим морды на водопое, и потом работников, кои приходили ополоснуться после труда. Велика земля, и велика сила её в соках её!

Павел размотал удочку, наживил червяка и махом отбросил его от себя. И пока леска секла воду, пропадая в ней. Он успел перекрестить её и сказать всей речке, всем водам её:

— Речка Ильдёнка, дай мне ершонка!

Слова эти он говорил всякий раз с первым броском и после них замирал в ожидании, когда речка отзовётся ему, подарит из глубины своей серенькое вертлявое существо его рыбацкого счастья. Он сказал свои слова речке, но подарка ждал не сию минуту, потому что ещё у самой лавы, в быстрине течения, ломалось на осколки и играло красными карасями солнце. Пока речка дарила ему свою красоту, свои блики и переливы, а вот когда красота эта откатится дальше по течению, тогда даст она ему живую радость своих глубин. Стало быть, сколько-то минут он ещё может глядеть в воду, дышать ее запахами и млеть от близости к нему всей красоты земли. Но за весь день он уже полон был этой радостью и теперь подрагивал телом в ожидании азарта.