Владимир Ионов - Успение

К счастью Павла, душа у него такая: от одного замрёт, другому скоро обрадуется. Хотел пойти к кампании, сказать ей, что сейчас думал, но за бортом, недалёко от парохода, плеснуло что-то, и он забыл про свою обиду, стал думать, будет ли в его приходе речка, кто там будет клевать и шибко ли.

Пароход тем временем подходил к Рыбинску. Отсюда дорога Павлу лежала либо другим пароходом, либо поездом. Поездом, показалось ему, теперь лучше будет. Он пошёл на вокзал, и поскольку время было уже обеденное, а ехать ему ещё не скоро, пристроился у пивного ларька перекусить. В ларьке, кроме жареных пирожков да тёплого пива, ничего не оказалось. Да ведь и это пища для человека. Взял кружку пива, три пирожка на ладошку, сел на пустую бочку. Пива он не пил нивесть сколько лет и теперь тянул его, вспоминая что-то медленное и приятное, и глядел по сторонам чёрного перрона. Рядом млели на солнышке бабы после базара, с корзинками, с мешками, дальше разноцветные цыгане тарабанили громко, пьяный немытый мужик в засаленной шинели и в ушанке с оторванным ухом пересыпал махорку с одной бумажки на другую и всё не мог свернуть и склеить цигарку. Ростом и дремучим лицом мужик до того походил на дьякона Валасия из Мологи, что Павел не утерпел, спросил негромко:

— Валасий, ты это али не ты?

Мужик поднял на него дремучие глаза, оглядел Павла. Верно, совсем похож… Вот лёгок на помине, коли только он!

— Ну, я — Валасий. А ты кто таков, фартовый?

По голосу Павел совсем узнал дьякона, обрадовался:

— Я то? А поди сюды, погляди. Забыл али бельма залил, не видишь? Пашка я. Опёнков. Сестру Настасью помнишь? Мальчонком меня в Мологу привела. И ты ещё тогда в послушниках бегал. Это уж потом дьяконом-то стал. Вспомнил ли?

У Валасия лопнула в пальцах бумажка, махорка просыпалась. Он с сердцем выбросил обрывки вместе с крошками махорки и опять поглядел на Павла. На лице у дьякона — от глаза к губам — лежал широкий шрам, которого раньше не было.

— Пашка, говоришь? — спросил Валасий. — Дай закурить, вспомню. — Он поднялся с какого-то ящика, но не подошёл, остался на месте. Сильно потраченный годами, но ещё большой телом, дьякон походил теперь на исхудавшего за зиму медведя. — Дай закурить, Паш-ка.

— Некурящий я, брат, — тонким голосом сказал Павел.

— А некурящий, так и на кой ты мне! — Валасий махнул на него рукой, отвернулся, стал вытряхивать карманы худых штанов, собирать в ладошку хлебные крохи вперемешку с махоркой. Набрал чего-то, подул, поразбирался в ладошке, выбросил всё. — А водку ты пьёшь, Паш-ка?

— Водку можно! — опять обрадовался Павел.

— Ага! Пьёшь? Тогда бегай в лавку, я обожду. И, если курево там есть, награди, сделай милость, осьмушкой. А я, бог даст, и припомню пока тебя.

В епархиальном управлении Павлу вместе с крестом иеромонаха дали на обзаведение тысячу рублей — деньги для Павла великие. Он справил на них облачение, билеты на проезд, и сотенная бумажка осталась еще на пропитание. Теперь из этих денег он купил водки и копчёного сыру. «Бог с ней, с сотенной-то. Чай, не помру в приходе, а с братом не выпить — грех… Плох он стал… Выпьем — может вспомнит. Я-то вот вспомнил его давеча», — рассуждал он, торопясь на обратном пути.

Валасий сидел теперь на оставленной Павлом бочке и, привалясь спиной к ларьку, рассупонил одёжки, грелся на солнышке.

— Махорку принёс? — строго спросил он у Павла и, когда тот подал ему осьмушку махорки первого номера, смягчился до доброты. — Спасибо, приятель. Теперь бы ты газетку где нашёл. Деньги на газетку есть, али я дам?

— Да уж ради встречи…, ради встречи-то найдём и на газетку! — Павел побегал по перрону, поискал продажных газет, и коль время было уже не раннее, послал цыганёнка побегать ещё по городу, дал ему целый рубль на газету. А чтобы, пока тот бегает, Валасий смягчил душу дымком, выпросил у станционного начальника листок отрывного календаря.

Валасий хмурился.

— Всё вспоминаешь, брат? Лет-то уж сколько сбежало!.. Ты Мологу вспомни. Еще пели там, выпивши, у Питирима. Ну!? Ты, бывало, как пустишь: «Ка-ак к обед-не за-звонят…» А я и подхватываю: «Со-обирай-ся жи-во, брат!»

Валасий набрал полную грудь воздуху, аж она выголилась из расстёгнутой рубашки. Павел обмер от счастливой памяти, рукой качнул в лад будущей песне и сам приготовился подхватить бас дьякона своим лёгким голосом, но Валасий закашлялся от натуги в груди, задёргался весь до испарины на лбу.

— Болеешь чем? — спросил Павел. Валасий махнул рукой, дескать, пройдёт, леший с ним, мол, выпьем сейчас и пройдёт. — Вот так, брат… Только вот давеча тебя вспоминал… Разлить-то нам не во что. Погоди, ларёшницу попрошу, может, стаканчик даст.

— Пустое это, приятель! — Валасий удержал Павла, откуда-то из-под шинели достал черепеньку, кованную из меди, с облезшей полудой, без ручки. — Помаленьку, да из ковшичка! — Махом вылил туда бутылку, протянул Павлу. — Пей, я обожду.

— Давай уж ты, брат. Я обожду.

— Обождёшь? Ну, обожди, Паш-ка!

— Вспомнил, Бог дал! — обрадовался Павел. — Лет-то уж сколько слетело!.. Уж и не думалось… А, гляди, свиделись!

Дьякон и прежде был горазд до водки, а теперь он и вовсе пил её с жадным остервенением, собравши лицо в глубокие морщины, обливая щетину и грязный кадык. Махнул черепеньку почти до дна, вытерся чёрным рукавом шинели и сотрясся телом до основания.

— Обождал? А я мерки не знаю. Так-то Паш-ка! Пашкой, говоришь, зовут?

— Пашка Опёнков! Настасьин брат, сиротой был привезён в обитель.

— Пашка, так Пашка, чёрт с тобой! Мерки я, Пашка, не знаю.

— Ничего, брат Валасий, мне и этого хватит, а ещё и лишку будет. Пей, коли хочешь, а я и так хорош.

— Пей, пей, Пашка, давай!

Водки осталось всего на два глотка, но Павел испил их врастяжку, чтобы подольше, чтобы показать старому знакомцу, что и ему, мол, в меру осталось. Выпил, отломил сыру для закуски. Валасий разглядел его.

— Не достала она тебя. Не сотрясла. Мало я тебе, дурень, оставил.

— В самый раз, Валасий, Господь с тобой.

— Значит, душа у тебя прямая, водка в жилы не бьёт. А у меня — изогнулась, изворочалась от горя, от судьбы-сухоматери. — Он сжал кулак и повертел им в разные стороны: вот, мол, как изворочалась его душа.

— Алкоголиком заболел? — осторожно спросил Павел.

— Авва Отче! Всё возможно Тебе. Пронеси чашу сию мимо меня! — сказал Валасий в полный голос и умолк. И лицо его извелось горечью.

Павлу захотелось обнять его за плечо, самому ткнуться к нему головой, но он не решился, хотя и себя, и Валасия ему было жалко до слёз. Он ещё не ведал, почему ему надо жалеть и себя, и Валасия, но слеза уже выкатилась на глаза.

Пока Валасий молчал, томясь в своей горечи, Павел разглядел, что дьякон давно, видать, отстал от духовного звания. Руки у него избиты и огрублены мозолями, по шее, от уха за ворот, опустилась ещё одна давняя рана, вся в чёрных крапинах. И бороды нет — одна дикая щетина, и голова стрижена, и несёт от него невесть какой прелью, а не ладаном. Раньше-то он дьякон был из щёголей.