Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть

Я вернул долг. Вернее, денежную часть долга. Оставалось другое, а это, как я подозревал, останется не оплаченным.

…Пока я учился, отец с мамой переехали в другой город. Дед скончался, бабушка отписала дяде Пете, папиному брату, старый дом в деревне и доживала вдовий век в квартире моих родителей. Я приехал к бабушке в отпуск спустя много лет.

Давно не видел родной дом, и сердце как-то странно екнуло. Сентиментальным становлюсь, что ли? В теплом августовском дворе под окнами все так же переплетались ветвями березы. Между двух штанг раздувалось и хлопало на ветру ослепительное белье — предмет немеркнущего тщеславия соседки. Навстречу дню неслось попурри из звуков музыки, криков, хохота и птичьего щебета. На детской площадке по-прежнему возилась детвора. Взлетали к небу качели. На скамейке возле песочницы сидела женщина.

Катя? Нет, не она…

«Она», — подтвердил стук в висках. Веснушчатое лицо в солнечном ореоле, голубоватая тень в нежной впадинке ключиц, маленькая грудь с прохладной и атласной (я знал) на ощупь кожей…

— О, привет, — сказала Катя буднично, словно мы виделись вчера. — Как дела?

В безудержном порыве я без слов прижал ее к себе.

— Пусти, глупый, — вырываясь, засмеялась она.

Мы сели рядом. Я не мог отдышаться и откинулся на спинку скамьи, отдавшись на волю бешеному возврату памяти и чувств.

— Женат? — поинтересовалась она наконец.

— Нет.

Я в свою очередь вопросительно глянул на нее.

Катя отрицательно покачала головой:

— Одна. Точнее, не совсем одна… Но не замужем.

— А где близнецы?

— Юра в Москве. В ансамбле танцует. А Дима в Питере где-то.

— Мне казалось, вы трое неразлейвода.

Катя пожала плечом.

— Тебе постоянно что-то казалось. Вы, мальчики, все время играли. Они — друг в друга, ты — сам с собой.

Меня огорошила ее проницательность.

— А ты?

— Я не играла. Я просто жила.

— Даже тогда… в апреле?

— Тебе это тоже показалось.

Снова помолчали.

— Помнишь соседского пса Чародея? — улыбнулась она. — Мы с близнецами тебя так называли.

— Чародеем?

— Ну да. Ты же был фантазер. Димка уверял, будто ты наполовину существуешь в другом мире, параллельном.

— Ты не сказала, чем Дима занимается в Питере, — заторопился я.

— Чем?.. — Катя подняла прутик и нарисовала на песке сердце.

Я повторил вопрос. Она вздохнула:

— На иглу подсел.

— На иглу?! — не поверил я. — Не может быть! Нет, ерунда, не может быть…

— Правда, Володя. Галина Дмитриевна совсем поседела. Белая-белая стала, увидишь.

— Юрка что, брата кинул? С ума спятил?

— Он боролся, но поздно узнал. Они поругались. Первый раз в жизни поссорились, и сразу крупно. Разъехались. Упрямые, ты ведь их знаешь. Теперь Дима завязывает, и опять… Замучил всех. Юра танцем живет. Без танца ему плохо. Вот как все невесело кончилось, Володя.

— Не кончилось, Кать, не говори так! Ничего не кончилось.

Она махнула рукой в сторону детской площадки и неожиданно закричала с незнакомой мне хозяйской ноткой:

— Дети!

Еще до того, как до меня дошло откровение произнесенного ею слова, я спросил:

— Кто отец?

— Не знаю, — беспечно ответила Катя. — Какая разница?

Она встала и, передернувшись, характерным движением оправила собранный под коленями подол сарафана. С качелей к нам суматошливо мчались две совершенно одинаковые девчушки в белых платьицах. Катя потянулась вперед руками, словно собираясь нырнуть, подхватила дочерей и глянула на меня умопомрачительными глазами цвета кофейных сумерек:

— Как тебе модель серии «Ева»?

Девочки были рыжими. Солнце вспыхнуло пламенем на их кудряшках, перемешанных с волосами матери. Я подумал, что без изменений взял бы их в свой дворец. Нет, я бы построил им новый дворец, в миллион раз красивее прежнего!

— Класс, — сказал я.

…А я и построю. Мои предпринимательские усилия дают уже нехилые плоды. Всего за два года удалось прикупить помещение для гаража, «Шиномонтаж» работает вовсю. Вот-вот открою магазин запчастей, небольшой пока, есть на примете. Раскручусь!

Мне захотелось подставить ладони рыжему огню. Я себя пересилил.

— Ты сделала то, что мне никогда не удавалось, королева. Они совершенство, и они живые.

— Что ты хочешь этим сказать?

Ее вопрос мячиком ударился в спину, но не остановил меня. Я побежал, чтобы побыть наедине с собой. Поцелую бабушку, распакую подарки и попрошу пока меня не беспокоить. Чаек с пирожными и разговорами подождут. Полежу в своей бывшей комнате на детской кровати.

Следует хорошенько обдумать поездку в Питер. Я буду не я, если не вытащу Димку из этой бездны. Из беды. Я его вытащу, даже если он не захочет. Даже если придется уничтожить всех его дружков-наркоманов. Зря, что ли, я — Чародей?! Бизнес, магазин, дворец — потом, потом. Впереди целая жизнь. Она только начинается.

Бабке стукнуло девяносто лет, а зубы ее, сточенные временем, не знали кариеса и теперь больно ранили сухие белесые десны. Два года назад ей удалили аппендицит. Это была единственная операция в ее жизни, если не считать далеких, прошедших без вмешательства извне двенадцати родов и бессчетных выкидышей.

Полдня бабка проводила перед бумажной иконкой Николая Чудотворца и по причине глухоты молилась громко, во всеуслышание. Испрашивала для несметных родственников здоровья и благополучия, перебирая имена не вразброд, не по возрасту и чину, а в своем собственном порядке, установленном по степени родства. Старуха держала у себя в голове все густо разросшееся генеалогическое древо до последней его веточки, помнила всю, даже не кровную, родню, разбредшуюся на пол-России. В остальном же бабкина память страдала дальнозоркостью: минувшее виделось четко, а сегодняшнее, едва мелькнув, покрывалось беспросветным туманом.

Мыть свою комнату бабка никому не доверяла. Раз в неделю сама ползала по полу с лоскутом фланели, потихоньку двигала тазик с водой, и, когда умудрялась подняться, не чуя ни поясницы, ни ног, слышался сухой треск обветшалой коленной конструкции. Каждый раз домочадцы недоумевали по поводу старухиного упорства в стремлении добиться праздничного блеска от крашеных незатейливой охрой половиц — проявление столь героических усилий для достижения столь ничтожной цели.

По субботам правнучка с мужем и пятилетним сыном шли мыться в центр городка в баню. Бабка оставалась с младшим праправнуком и дребезжащим фальцетом пела над его кроваткой фривольные частушки своей молодости. Ребенок слушал с большим вниманием, демонстрировал няньке четыре новехоньких зубика — кость от кости ее — и пускал пузыри.

По возвращении правнучка, блестя лубочно-лаковыми, до скрипа оттертыми щеками, ставила цинковую ванну на два крепких табурета возле натопленной печи и купала маленького. Потом в той же ванне, зачерпывая кружкой и обливая себя горячей водой из ведра на плите, отмокала старуха. Согбенная спина ее белела неожиданно матово и по-молодому гладко. Живот, познавший внушительную долю женских тягот, пребывал в последней стадии дряблости. Высохшие, когда-то богатые молочным продуктом груди стлались тощими тряпицами чуть не до колен. Правнучка оттягивала эти длинные кожаные тряпицы во всю длину и прилежно скребла по очереди их внешнюю сторону. Затем закидывала для удобства на бабкины плечи и драила нижнюю.