Аксель Сандемусе - Оборотень

Эрлинг помолчал, потом встал с кровати и принес бутылку вина:

— Бокалы, может, и не сверкают, но я сполоснул их.

— Мог бы предоставить это мне.

— Ну вот, опять. У нас здесь никогда не будет мира…

Она впилась ногтями ему в бедро, и он вскрикнул. Наполнив бокалы, Эрлинг сел на край кровати и тут обнаружил, что Фелисия спит. Она умела засыпать мгновенно. Он устроился в кресле и пил вино, пока не заснул сидя. Проснулся он на рассвете. Все еще лил дождь. Эрлинг вскочил:

— Вставай, Фелисия, скоро утро!

Она тут же проснулась. Вот бы уметь так засыпать и так просыпаться, подумал Эрлинг. Она постаралась заставить его улыбнуться, но ему больше хотелось поколотить ее.

— Фу, — сказала она. — Противно, когда человек, которому предлагают любовь, выглядит так, словно ему сейчас отрубят голову. — И она прочитала детский стишок:

Едем, едем к мессе,

Порознь и вместе,

В праздничном платье,

В серебре и злате,

На караковом коньке,

С хворостиною в руке,

По долам и по горам,

Едем, едем в Божий храм.

Эрлинг сидел на краю кровати и смотрел, как Фелисия надевает трусики, такие маленькие, что они могли бы поместиться у него в кармане жилетки. Это, несмотря на сонливость, заставило его рассказать ей о самой порнографической статье, какую он только читал. Учитывая, конечно, возраст и обстоятельства. Лет в двенадцать он прочитал в местной газете что-то о бородах. Это возбудило в нем любопытство, потому что все взрослые носили большие бороды, и он полагал, что бороды вырастают у парней, когда они возвращаются из церкви после конфирмации. Не то, чтобы он видел что-либо подобное, но, наверное, думал, что по желанию парни до поры до времени просто задерживали их рост. В этом он не собирался подражать им.

Статья, которую он прочел, была, должно быть, перепечатана из какой-нибудь иностранной газеты. У знаменитых женщин спрашивали, как они относятся к бородатым мужчинам.

Одна из них, актриса, к удивлению Эрлинга, сказала, что мужчина вообще не должен носить бороду. Тогда какой же смысл становиться взрослым, подумал Эрлинг. Однако известная актриса не была фанатичкой в этом вопросе. Она была готова согласиться с тем, чтобы мужчины носили усы, но от них должно приятно пахнуть. Все женщины знают почему, лукаво закончила она интервью.

Эрлинг гадал о смысле усов, не зная, что имели в виду женщины, и эти догадки будили в нем вожделение. С тех пор порнография перестала интересовать его, сказал он, ведь она обычно имеет дело с более или менее обнаженными телами. Теперь это называется откровенной порнографией, и, должно быть, многим не нравится, что из нее исчезли намеки и таинственность. В них одинаково нуждались обе стороны.

Эрлинг беспокоился: утро уже наступило, хотя и серое, и за окном по-прежнему лил дождь. Наконец Фелисия, шурша плащом, быстро сбежала по лестнице. Он смотрел в окно, как она идет между высокими белыми березами, поднимается по широким ступеням Нового Венхауга и бежит по блестящим от дождя каменным плитам открытой террасы к парадной двери. Он лег и натянул на себя мягкую пуховую перину, она как будто ничего не весила. Эрлинг прикинул, сколько ночей они провели здесь с Фелисией примерно за двадцать лет, включая и то время, когда Новый Венхауг еще не был построен. Он заснул, ему снилось, что он ведет младшую дочь Фелисии из Старого Венхауга в Новый. Они шли по той же дороге, по которой недавно пробежала Фелисия, и так же лил дождь. Ян стоял на блестящих плитах террасы и улыбался им, в одном из окон мелькнуло лицо Фелисии. Глаза ее горели огнем. Он испугался. Ян взял девочку за руку, а Эрлинг вдруг куда-то исчез, словно его стерли с картины. Он проснулся со стоном, предчувствуя надвигающуюся опасность и сознавая собственное бессилье. Он не был жив, но и не умер, его просто стерли, как стирают с холста ненужное изображение. Он вдруг вспомнил, как Фелисия, уже собираясь уходить, обернулась к нему:

— Теперь я не сомневаюсь, Эрлинг, что тебе нужно жить в Венхауге.

В открытых дверях она остановилась и тихо засмеялась, обнажив крупные зубы:

— Тебе все равно придется жить здесь, почему ты думаешь, что только мужчины могут видеть Оборотня?

Потом ему снова приснился сон, еще более неприятный, чем первый, но, проснувшись, Эрлинг отогнал от себя все мысли о нем и вспомнил его уже только вечером.

Фелисия подняла голову от миски с черной смородиной, которую перебирала, и сказала:

— Ян, милый, я говорила Эрлингу, что он должен поселиться у нас в Старом Венхауге.

Дождь на время прекратился, и дети играли на лужайке перед домом. К ним пришли несколько ребятишек из соседних усадеб. Иногда вся орава с криком и топаньем, словно испуганные овцы, пробегала мимо окна. Хватает же у них сил, думал Эрлинг, глядя на Фелисию. Что означают ее слова?

Переводя взгляд с Эрлинга на Фелисию, Юлия смахнула с пальцев приставшие стебельки, потом взглянула на Яна, слушавшего по радио утренний воскресный концерт. Ян медленно очнулся, словно вернувшись откуда-то издалека. Он молча стоял у окна и глядел на Старый Венхауг. Если он и слышал слова Фелисии, то, наверное, уже забыл о них. Что-то за окном привлекло его внимание, они это видели по тому, как он наклонился, чтобы лучше рассмотреть.

— Ну что же, — сказал Ян, бросив последний взгляд в окно. — Если Эрлинг хочет, я не против. Старый Венхауг стоит пустой. Впрочем, ведь это не сам Эрлинг придумал?

Он помолчал, задумавшись над чем-то.

— Есть, правда, одно «но». Если Эрлинг переедет к нам и ему здесь не понравится, для него это может оказаться неприятным экспериментом.

Ян не договорил, предоставив каждому додумать до конца его мысль, и снова заходил по комнате.

Фелисия взяла новую веточку, Юлия тоже. Все молчали. Ян опять погрузился в себя. Из сада доносились крики детей. Эрлингу не хотелось переезжать в Венхауг. Хотя иногда у него и возникало такое желание, но как бы случайно и словно в другом измерении. И все-таки переезжать сюда ему не следует. Это ясно. Нельзя думать, будто Ян может стерпеть все что угодно. Впрочем, что касается Яна, речь шла не о его терпении, а о его полном нейтралитете. Дело было в самом Эрлинге. Он хотел единолично распоряжаться своими днями и ночами и не был уверен, что Фелисия смирится с его одиночеством. Она говорит, что ему никто не будет мешать, но он в это не верит. Ему придется все время быть начеку, ждать, что ему вот-вот помешают, тогда как ему требовалось знать, что к нему никто не придет. Хотелось иметь возможность в любую минуту поставить на стол бутылку, но, даже приезжая сюда в гости, он был вынужден скрывать, что у него кое-что припрятано в Старом Венхауге. Фелисия относилась к алкоголю, как большинство образованных людей, а это означало, что никакого определенного отношения у нее к нему не было; она считала, что Эрлинг мог бы пить, как «все люди», то есть как она сама. Как «все порядочные люди». Она даже не подозревала, что делает, ставя на стол бутылку, а потом убирая ее. Тот, кто никогда не был знаком с Богом Алкоголя, глупо обращается со спиртным. Кроме того, Эрлинг привык есть, когда чувствовал голод, а не тогда, когда ему говорили, что сейчас время завтрака или обеда. Если ему по какой-либо причине случалось какое-то время вести так называемый правильный образ жизни, он круглые сутки чувствовал в желудке такую тяжесть, что его мозг начинал работать все медленней, точно часы, которые вот-вот остановятся. Фелисия не смогла бы удержаться от того, чтобы запихнуть в него лишний кусок. Если бы он хоть один день не явился в Новый Венхауг, она сама пришла бы к нему, испугавшись, что он тяжело заболел. Но если бы он умер, она все равно ничем не могла бы помочь ему. Не прошло бы недели, как она решила бы, что им необходимо иметь домашний телефон.