Николай Нароков - Могу!

— Безусловно! И если бы дело не закончилось так, как оно сейчас закончилось, я на этой отрезанной пуговице собирался половину защиты Виктора строить!

— Вот об этом-то я и хотел вас спросить! — как подброшенный пружиной, несдержанно вскочил Табурин, как будто только и ждал этого слова. — Вот это-то для меня самое главное!

— Что? Пуговица?

— К черту пуговицу! Она уж ни на что больше не нужна! Но вот вы сейчас сказали, что если бы дело не закончилось так, как… А вы считаете, что оно уже закончилось? Совсем закончилось?

Он вцепился глазами в Борса.

— После этого письма? — кивнул Борс на листы бумаги. — Какое же может быть сомнение?

— И обвинение с Виктора снимут? Освободят его?

— Конечно! Я ведь говорю вам: теперь все ясно и несомненно!

— Уф! — всей грудью облегченно вздохнул Табурин. — А я боялся, что даже и теперь могут быть какие-нибудь крючки и зацепки! Так освободят, говорите? Наверное? Когда?

— Ну, этого я не знаю! — рассмеялся его нетерпению Борс. — Не сегодня, конечно, и не завтра, но через неделю или через две… Я сегодня же повидаюсь с Поттером, дам ему фотокопии этого письма и поговорю с ним. Но ведь сам-то он прекратить дело не имеет права, есть ведь еще прокурор и судья. Но дело будет прекращено, теперь сомневаться в этом никак нельзя. Готовьте шампанское для встречи с Виктором!

В тот день, когда узнали о самоубийстве Софьи Андреевны, Юлия Сергеевна решила: надо, чтобы Миша переехал к ним и жил у них. Елизавета Николаевна сразу же поддержала ее.

— Ну да! Ну да! Конечно же! — всплеснула она руками. — Нельзя же, чтобы мальчик оставался один! Как это можно!

Когда Мише сказали об этом, он было запротестовал.

— Но ведь это же… Это же вам будет неудобно и трудно! — несвязно пробормотал он, чувствуя, как ему хочется оставаться здесь и как ему страшно быть одному, в том доме.

— Вздор, вздор, вздор! — набросился на него Табурин. — Колоссальный вздор!

— Ну, конечно же вздор! — вмешалась Елизавета Николаевна. — Никаких трудностей и неудобств нет. Сами знаете, дом большой, свободные комнаты есть!..

Миша заколебался и неуверенно посмотрел на Юлию Сергеевну. И увидел на ее лице такую ласку и приветливость, что не выдержал: измученные за последние недели нервы дрогнули, и он откровенно, по-детски заплакал.

Через час или два Табурин привез его вещи и объявил Юлии Сергеевне:

— Я перевез Мишу! Получайте!..

Прошло несколько дней, прошла неделя, кончилась другая. Табурин почти ежедневно ездил к Борсу или говорил с ним по телефону, и всякий раз спрашивал одно и то же: «Когда же, наконец, освободят Виктора?» Борс спокойно уверял его:

— Остановка только за формальностями, за одними только формальностями! Будьте терпеливы!

— Но когда же? — горячился и выходил из себя Табурин.

— Этого я не знаю, но уверен, что уж не долго ждать осталось. Возьмите себя в руки: терпение, терпение и терпение.

В последние числа ноября дни стояли солнечные, ясные и по-осеннему ласковые. В один из таких дней все четверо сидели в гостиной и разговаривали. Юлия Сергеевна говорила, спрашивала и слушала, что ей отвечали, а сама время от времени взглядывала на большое окно, через которое была видна улица, решетка забора и входная калитка. Она ждала чего-то, и это было видно.

— Вы сегодня повидаете Борса? — спросила она Табурина.

— Я у него позавчера был! Нельзя же каждый день надоедать человеку с одним и тем же! — наставительно ответил Табурин.

— А что он сказал? — спросила Елизавета Николаевна.

— Да все то же: ждите! И теперь, говорит, ждать осталось совсем уж немного. Каждый день может случиться так, что Виктор у вас в доме появится!

— Ох, дал бы Бог! — вздохнула Елизавета Николаевна. Уж пора всему этому кончиться!

Юлия Сергеевна знала, что Табурин позавчера был у Борса, и знала, что сказал ему Борс. Но слушала внимательно, пристально, боясь пропустить каждое слово, хотя все слова Борса она уже знала, и их было немного. И оттого, что «каждый день можно ждать» освобождения Виктора, ее нетерпение выросло, дошло до края, мучило ее, и она не могла совладать ни с ним, ни с собою.

— А вдруг… — нерешительно сказала она. — А вдруг это будет сегодня?

И оттого, что это может быть сегодня, даже сейчас, она расцвела: глаза заблестели особым выражением, губы задрожали в сдержанной улыбке, и свет пробежал по лицу. Миша посмотрел на нее, и ему стало очень хорошо, как будто этот ее свет пробежал и по нему.

— Что это вы так смотрите на меня? — ласково спросила она.

— Какая вы… Какая вы красивая! — с несдержанной искренностью простодушно ответил Миша, но смутился и опустил глаза.

Смутилась и Юлия Сергеевна.

— Красивая? — с шутливой недоверчивостью спросила она.

— Да-с, красивая! — подхватил Табурин. — Миша очень прав, колоссально прав! Вы сегодня красивая! Да и не сегодня только, а все последние дни! Я вот смотрю на вас и… и вижу!

— Это вполне понятно! — покровительственно улыбнулась Елизавета Николаевна. — Когда к человеку приходит счастье, человек становится красивым. Так всегда бывает!

— Счастье? — словно не поняла этого слова Юлия Сергеевна.

— Ну, счастье, конечно, чересчур громкое слово, — смягчила Елизавета Николаевна, — но… но…

Она, конечно, знала о самоубийстве, знала и правду о преступлении. Но почему-то вела себя так, что об этой правде она упорно молчала и ни разу не заговорила о Софье Андреевне и об Иве. Но о том, что Виктор невиновен, говорила много и охотно, расхваливая его и даже отчасти восторгаясь им.

— Он очень милый, очень! Честный, непосредственный и мягкий человек! И я так рада, что все выяснилось, и он оказался совсем не причастен в этом злом деле! Я так рада!

Юлия Сергеевна понимала, что своими похвалами и своей приподнятой радостью Елизавета Николаевна старается как бы загладить то, в чем чувствует себя слегка виноватой перед Виктором: ведь она раньше не сомневалась в том, что Георгия Васильевича убил именно он. И Юлии Сергеевне было приятно, что Елизавета Николаевна понимает свою вину и старается ее загладить. Но вместе с тем она чувствовала в себе что-то давящее, даже иногда мучительное. Она вспомнила, как и сама она верила в виновность Виктора. И тогда ей хотелось что-то разъяснить и в чем-то оправдаться. Она тайком взглядывала на Табурина и пыталась по его лицу понять: помнит ли он то, что она говорила в начале, не упрекает ли он и не осуждает ли ее?

— Ну, кажется, пора уж завтракать! — прерывая разговор, сказала Елизавета Николаевна. — Борис Михайлович и Миша, наверное, уж проголодались!

Юлия Сергеевна сделала движение, чтобы встать.

— Сиди, сиди! — остановила ее Елизавета Николаевна. — Я сама все сделаю! Миша, вы поможете мне?