Герман Кох - Размышляя о Брюсе Кеннеди

— Нет, точно, я вам надоел, — произнес Стан с широкой улыбкой. — Я же вижу. Ладно, буду молчать.

— Нет-нет. Просто…

Она не договорила, продолжая смотреть в сторону бара, на сей раз специально неотрывно, чтобы Стан увидел то, что наблюдала она.

— И самое последнее. — Стан продолжал смотреть на нее. — В этом-то и вся закавыка давешней ситуации. С девчушками. Ведь простые люди здесь, в Нидерландах, ведут себя нормально. Выражают восхищение по поводу чего-то, что им нравится, так же открыто и спонтанно, как в Америке. Но когда они подходят к твоему столику за автографом, внезапно встречаются два мира. Мир творца и мир почитателя — и замалчиваемый мир, мир тишины, где находятся творец и его коллеги. Коллеги, которые договорились между собой, что сделанное мною недостойно внимания. И не существует. Однако в такой момент оно как раз и существует, и меня прямо-таки обуревает желание извиниться за мою известность. За мой успех. Можно подумать, мы когда-то сговорились, что всем скопом запишемся в неудачники. А я нарушил эту договоренность.

Бен тем временем держал в руках уже второй стакан. Мириам возмущенно подняла брови, и Стан невольно повернулся в ту сторону. Краешком глаз она видела, как Бен осушил и этот стакан, но ее внимание сосредоточилось на Стане.

Сперва на его лице отразилось удивление, сменившееся затем выражением грусти. Он забарабанил пальцами по столу.

— Боюсь, я слишком много вам рассказал, — обронил он, не отрывая глаз от бара. — Я имею в виду, все, что я рассказал, вы и так знали. Разве только вот что: у Бена когда-то было то, что можно называть индивидуальностью. Все в академии так считали. Но он обращался с нею халатно. Слишком старался приспособиться к обстоятельствам.

Бен между тем отлепился от бара и шел среди столиков, было видно, что он пытается идти по прямой, как человек, не желающий показаться пьяным, но достигающий обратного эффекта.

— Он считает, что в Голливуде мне ограничивают свободу, — сказал Стан. — В какой-то мере он прав. Но он решительно заблуждается, если считает, что сам свободен здесь, в Нидерландах. Это видно по его же фильмам. В каждом из них, безусловно, есть нечто замечательное, но в глаза-то бросаются в первую очередь компромиссы, шажочки назад в угоду тем или иным персонам, попытки приспособиться к господствующему вкусу.

Бен плюхнулся на свой стул, по его лицу блуждала широкая пьяная ухмылка, он взглянул на Мириам, потом на Стана и снова на Мириам.

— Надеюсь, я не помешал? — Он не переставал ухмыляться. — Если я лишний, скажите, ладно?

Было это несколько лет назад. С тех пор Стан успел снять «Дрожь», фильм, который обошел экраны всего мира. До «Дрожи» он был более-менее известным американским режиссером нидерландского происхождения. А теперь вдруг стал мировой знаменитостью. Рассказ о девочке-подростке не от мира сего, которая уверена, что она родом с другой планеты, и накладывает на себя руки, считая, что это единственный путь «домой», убедил самых упрямых скептиков в Нидерландах. Все вдруг словно совершили эпохальное открытие: в Нидерландах появился гений, талант — этакий новый Рембрандт или Ван Гог. В рецензиях подчеркивалось нидерландское происхождение известного режиссера — как будто «все мы сообща» внесли свою лепту в мировой успех. Так Стэнли Форбс из нидерландца-беглеца вмиг превратился в классную статью национального экспорта, вроде тюльпанов или сыра из Алкмара. Телевизионщики снова отправились в Лос-Анджелес — однако из их репортажей исчезли давние циничные ухмылочки. Со своей стороны и Стан старательно оберегал примирение с родиной: исчезли фото с бассейнами и сигарами, зато появился уравновешенный и улыбающийся Стан, сидящий за письменным столом в какой-нибудь конторе с опущенными жалюзи. Стан, который охотно признается, что порой готов убить за простой бутерброд с единственной и неповторимой «голландской селедочкой», или Стан, сентиментально-умиленно вспоминающий амстердамские «коричневые кафе» с чугунными печками и мокрыми дождевиками.

— Здесь каждый день солнце, — говорил он, — но моему сердцу милее пасмурное небо, налетающий шквалами дождь, ну а потом — двойная можжевеловка со льдом.

Казалось, и американский акцент у него стал менее заметным, чем десять лет назад.

Потрясающий успех картины не оставил его нидерландским коллегам и бывшим одноклассникам иного выбора, кроме как покорно склонить голову. И конечно же появилась масса людей, которые знавали Стана Фоортхейзена в его прошлой жизни, — ну, те, что помогали ему в «трудном решении» уехать из Нидерландов или отвечали за освещение, когда он готовил свой дипломный фильм.

Бен тоже включился. Не мог не включиться , часто думала Мириам. Тот, кто откровенно сопротивлялся грандиозному успеху такого масштаба, до конца дней обрекал себя на насмешки, и Стан из «друга» превратился в «закадычного друга».

— Я всегда работал с оглядкой на Стэнли Форбса, — объяснял Бернард Венгер по окончании премьеры нового фильма. — Он творит в Америке, а я здесь. Однако по сути язык кинематографа интернационален, и мы в общем-то занимаемся одним делом, но каждый по-своему.

Было не просто приятно, когда Стэнли Форбс брал на себя труд прилететь из Лос-Анджелеса и появиться на такой примьере. Это было жизненно необходимо. По случаю его приезда появлялись железные ограждения и красные ковры. Стан выбирался из лимузина, и камеры немедленно взрывались фотовспышками, а репортеры из телевизионных рубрик бросались отрабатывать отпущенные им квоты.

— Бен, старинный мой друг. — Стан работал в ожидаемом направлении. — Мой старинный друг Бен всегда меня удивляет. Так было, когда мы учились в академии, и ничто с тех пор не изменилось.

А знаешь, кто там будет? Мириам могла сразу ответить «Стан», но не сделала этого. Почему? Да потому, что « А знаешь, кто там будет?» было очень похоже на « А знаешь, кто здесь?».

— Он прилетает в Амстердам в воскресенье днем, — слышала она в трубке голос Бена. — Так что можно будет втроем заглянуть в тот итальянский ресторанчик. For old times’ sake  . [54]  Здесь: вспомнить прошлое (англ.). Ты, надеюсь, не против? Он тебе вроде симпатичен?

Мириам подтвердила, что не против, и они договорились, что вечером она позвонит детям и пожелает им спокойной ночи.

Весь день до ужина она не выходила из номера. Наверное, не мешало бы сходить в аптеку за бинтом и йодом, но у нее не было сил переодеваться, надевать длинные брюки, чтобы скрыть от досужих глаз персонала раненое колено, вдобавок эти брюки при каждом шаге будут бередить рану.

Ну нет, ведь искаженное болью лицо непременно ее выдаст, более того, она очень сомневалась, что сможет идти нормальной походкой, не приволакивая ногу. Никаких вопросов сегодня. Никакого сочувствия.