Алан Ислер - Жизнь и искушение отца Мюзика

В Париже Тумбли узнал, что Попеску попался при попытке тайком вывезти за пределы России национальные сокровища и сейчас сидит в тюрьме в Санкт-Петербурге. Сын отправился туда, чтобы освободить отца, и его тоже задержали — как возможного сообщника.

Тумбли ворвался в офис Попеску, как Великий инквизитор. Там он застал мадам Попеску-младшую, временно управляющую фирмой. Он атаковал ее шквальным огнем вопросов и в два счета довел бедную женщину до слез.

— Du calme, madame, du calme. Soyez tranquille, je vous en prie [181] Спокойно, мадам, спокойно. Успокойтесь, прошу вас (фр.). , — повторял Тумбли на своем отвратительном французском. Он налил ей стакан воды из графина, стоявшего на столе, и с раздражением ждал, пока стихнут всхлипывания. — Теперь начнем с самого начала.

Ее муж, сообщила она, велел ей никому ничего не говорить о положении, в которое попал его отец. Репутация фирмы, доброе имя отца — всем этим нельзя рисковать. Его освобождением осторожно займутся друзья в правительстве и дипломатическом корпусе. А тем временем сын покинул Париж, чтобы хоть чем-то помочь отцу.

— И какого ужасного результата он добился, вы теперь знаете, père.

Мадам Попеску не находила себе места от тревоги. Перекрестившись, она упала на колени перед Тумбли, прося его вознести вместе с ней молитву о заступничестве св. Иоанну, покровителю книготорговцев. После совместной молитвы Тумбли не дал ей подняться с колен.

— Я хочу увидеть ваши регистрационные документы, мадам. Я разыскиваю одну купчую.

— Но мой муж приказал мне, пока он в отъезде, держать документы под замком. Его слова для меня святы. Я не могу ослушаться.

— Его положение может стать еще хуже, если вы этого не сделаете, — пригрозил Тумбли. — Я служитель Господа и приехал по Его делу.

— Все равно, père.

— Очень хорошо. Тогда я вынужден просить вас показать мне одну очень редкую книгу английских стихов, по поводу которой может быть оспорено право собственности.

Мадам Попеску протянула руку, и Тумбли помог ей подняться. Она улыбнулась, подошла к столу и подняла телефонную трубку:

— Клер? Пожалуйста, попросите мсье Бушерона зайти ко мне на минутку.

Тумбли все еще стоял на коленях, склонив самодовольно ухмыляющуюся физиономию к своим сплетенным рукам: видно, решил еще раз помолиться.

После вежливого стука дверь отворилась. Мсье Бушерон оказался привратником гигантского телосложения, бывшим борцом, его торс выпирал из униформы цвета свежего гусиного дерьма, которую оживляли золотые пуговицы и отделка золотым же галуном.

— Мадам?

— Мсье Бушерон, его преподобие уходит. Пожалуйста, проводите святого отца вниз и, если понадобится, покажите дорогу в его отель.

Тумбли, не вставая с колен, уставился на нее с нескрываемой злобой. Но добился он только одного — его позвоночник совсем одеревенел.

Мсье Бушерон, подождав немного, ухватил Тумбли под локти, поднял и, прежде чем его ноги коснулись пола, вынес из офиса.

— Au revoir, père [182] До свидания, отец (фр.). , — нежно проворковала мадам Попеску, закрывая за ними дверь.

— Ну и что? — сказал мне Тумбли, позвонив из Парижа день или два спустя. — Это ничего не меняет. Придумай мне повод поехать в Санкт-Петербург. Всегда мечтал пройтись маршрутом Раскольникова. Посмотрим, смягчился ли хоть немного Попеску после нескольких месяцев русской тюрьмы.

— Я уверен, ты сделаешь все, чтобы ему помочь.

Тумбли хихикнул.

— Может быть. Но не волнуйся, Эдмон, что бы ни случилось, я доберусь до сути этой шекспировской головоломки. Так что подожди — и увидишь.

ЗАПАНИКОВАВ, Я РЕШИЛ было отправиться вслед за Тумбли в Санкт-Петербург, а может, даже приехать туда раньше него и… и что? В том-то и дело… У меня не было ни собственного плана, ни времени, чтобы его обдумать, мне просто нужно было сорвать его замыслы. Но как? Разоблачить как шпиона и отдать КГБ? Для этого не нужно путешествовать дальше телефона. Достаточно анонимного намека русскому посольству в Лондоне. По крайней мере, если судить по романам, где речь идет о шпионаже времен «холодной войны», этого вполне достаточно. Но я не стукач. Да, я могу наложить экзотическое проклятье, могу смешать компоненты для «волшебной» мази, — чтение бумаг Фолша породило во мне что-то вроде полуверы в языческие ритуалы. Но это вовсе не значит, что я готов пойти на сознательную подлость.

Кроме того, в последнее время я был очень озабочен делами Мод: предстоящей операцией и вызывающим тревогу рецидивом ее религиозности. После визита епископа у Мод проявились симптомы, которые я предпочитал игнорировать либо искал им оправдание. Впрочем, следует признать, — их спровоцировал не Мак-Гонал. Его визит просто стал terminus a quo [183] Исходный пункт (лат.). моих наблюдений. Это случилось тем вечером, когда я так остро пережил чувство отчуждения от католической веры и всех ее адептов, фанатиков и здравомыслящих: после того, как Мак-Гонал и Тумбли отправились спать, мы с Бастьеном нашли Мод на кухонном полу лежащей на спине в луже собственной блевотины. Она громко храпела, зажав в руке пустую бутылку из-под джина, еще одна пустая покоилась на вызывающем непристойные мысли месте. Она вызывала отвращение. Бастьен, встав на колени, вымыл Мод, баюкая ее голову на своей руке, вытер чистыми полотенцами, бормоча слова утешения, когда она стонала. Он хорош в таких делах. Потом мы вдвоем, два слабых старика, все-таки сумели поставить грузное тело Мод на ноги. Тут выяснилось, что она не совладала и с мочевым пузырем. Скользя в рвотных массах, перемешанных с мочой на плиточном кухонном полу, мы все же ухитрились дотащить ее до дивана в ее офисе, бывшей кладовке дворецкого. Мы бы никак не справились с лестницей. Бастьен бережно укрыл ее пальто, которое нашел в шкафу, и мы ушли от зловония и храпа.

Мы с Мод ни разу не обсуждали ее ужасающее поведение; наша сдержанность, как видно, стала еще одним кирпичом в стене отчужденности, выросшей между нами. Но с того вечера она не выпила больше ни капли. Полагаю, Мод дала обет — я имею в виду обет истинной серьезной католички, — стоя на своих старых больных коленях перед одной из статуй в часовне, радуясь боли в бедре как наказанию. То, что на следующее утро после попойки она сумела вовремя подняться и приготовить Мак-Гоналу его «обычный английский завтрак», было чудом (и, может быть, чудом, явившимся вслед за ее обетом и еще больше утвердившим в ней прежнюю веру).

Внезапная смерть У.К. в тот самый момент, когда он бранил священника, скорее всего, пробудила в ней долго подавляемый ужас перед адом. Я до сих пор не знаю, пила ли Мод все эти последние годы, пытаясь заглушить чувство вины и притупить свой страх, либо именно это чувство толкнуло ее к бутылке, и она сознательно разрушала себя, прибегая к такой извращенной форме искупления. Впрочем, я вижу и другие признаки ее возвращения к вере. Она регулярно ходит к ранней мессе в часовню — конечно, не именно сейчас , поскольку, как я уже сказал, сейчас она в больнице. (Мы об этом не говорим, но я знаю, что Мод к тому же ходит и на исповедь — не к Бастьену, которого она наверняка считает человеком, глумящимся над всем святым, но к одному из ученых-клириков, включенных Бастьеном в список «желательных» посетителей. Еще два кирпича в стену!) В ее офисе появился триптих, скорее похожий на зеркало на туалетном столике: в центре — Христос, увенчанный терновым венцом и являющий миру свои раны, его правая рука, проколотая гвоздем, поднята в благословении; на левой створке — Мария, на правой — Иосиф, оба коленопреклоненные, оба с нимбом, оба с молитвенно сложенными руками — они с немым обожанием взирают на солнечное сияние вокруг головы «их» сына. Три свечи — напоминание об обете — стоят перед иконой. Не думаю, что Мод уже зажигала их. Но само присутствие уродливой дешевки в одном из красивейших домов Англии, нафаршированном, так сказать, произведениями искусства, изысканными и божественно прекрасными, доказывает, как далеко зашла Мод в увлечении дрянным, низкопробным папизмом.