Марлон Брандо - Тигр Железного моря

Думал он, правда, больше о будущем.

— Это одна из черт моего характера, Лоренцо, — пояснил он с самого начала португальцу, утопавшему в трясине пагубной рефлексии. Португалец занимал койку на втором ярусе.

Энни проявлял твердость исключительно из принципа. Так он сопротивлялся возможности остаться наедине с собственными мыслями. Стоило только ему задуматься, и это затягивало все глубже, толкая вниз по спирали развития. В тюрьме «Виктория» с подобной «задумчивостью» следовало быть особенно осторожным, ведь именно она и свела здесь многих с ума.

— Если ты думаешь как заключенный, — сказал Лоренцо, — значит, ты будешь сидеть здесь пожизненно.

— Ко мне это не относится, — отрезал Энни Долтри.

— Но ты же все-таки в тюрьме, — резонно парировал португалец.

И отрицать это было просто глупо.

Свободолюбивый Энни, как никто другой, чувствовал жесткую ограниченность жизни за тюремными стенами.

— Скоро, парень, ты будешь дряхлым стариком, — насмешливо продолжал Лоренцо. — Здесь люди очень быстро стареют.

И эта скрытая насмешка попала в цель. Энни вдруг задумался. Раньше у него не было времени толком обмозговать — как долго он собирается здесь протянуть и скоро ли выйдет на свободу? Энни предпочитал верить в последнее. Он был уже не настолько молод, чтобы даром терять время. Можно было сказать, что именно тюрьма превратила его в законченного фаталиста, и это делало его опасным.

С годами человек, если он не законченный подлец, немного левеет. Вот что вчера Энни записал карандашом под датой 1 марта: «Говорят: иди туда, куда смотрит твой нос. Если бы это было так, мой нос привел бы меня к „левакам“. Однако мой нос отлично чует, кто здесь хозяин». И это был вовсе не каламбур, просто нос Энни был слегка крив, в память о пропущенном ударе, и своим видом будто насмехался над именем, которое могла бы с честью носить какая-нибудь шотландская красавица.

Проверяя качество самодельных восковых затычек в уши, он обычно несколько раз громко говорил: «Долтри — раз, Долтри — два, Дол — три!» Как раз с ушами у него было все в порядке: мочки, к примеру, вытянуты (что у китайцев считалось признаком мудрости), и лицо было сурово. «Это лицо человека, способного потопить тысячу кораблей», [1] Аллюзия на следующий отрывок из «Трагической истории доктора Фауста» Кристофера Марло (пер. Н. Амосовой): Вот этот лик, что тысячи судов Гнал в дальний путь, что башни Илиона Безверхие сжег некогда дотла! Прекрасная Елена, дай изведать Бессмертие в одном твоем лобзанье! — громко произносил Энни, испытывая странное удовольствие от неслышных звуков собственного голоса, разносящихся где-то внутри головы.

Но вернемся из внутреннего мира человека к трехмерной сути его обстоятельств. Блок «Д», нижняя койка в крохотной, семь на пять футов, камере с неизменными атрибутами тюремного быта — парашей и убогим неостекленным, но зарешеченным окном на высоте пяти футов от бетонного пола. Китайцам выглянуть наружу было дьявольски трудно, а Энни — раз плюнуть, ведь он высокий и крепкий парень! У него широкая грудь, мускулистые руки с крепкими пальцами, славно служившие ему, когда-то в молодости вспыльчивому и неуравновешенному, отличными амортизаторами, если его выбрасывали из какого-нибудь бара или кубарем спускали с трапа корабля. Тогда все это было для него лишь забавными приключениями. Даже его борода и брови отличались мощью. Правда, в тюрьме его пытались заставить сбрить бороду, но он отстоял свою густую растительность в словесном поединке с цирюльником, старшим тюремным надзирателем и даже с самим губернатором, одержав над ними моральную победу. Поэтому голову ему все же побрили, а бороду оставили. Со временем весь его волосяной покров поседел, и седина эта отличалась необычным красноватым оттенком, похожим на благородную патину, со временем выступающую на бронзе.

До потери зеркальца Энни частенько смотрелся в него. Зеркальце было в металлической оправе и особой ценности не представляло: квадратное — четыре на четыре дюйма, из нержавейки, с дырочкой, чтобы можно было повесить на гвоздь, сделанное, по всей видимости, в Питсбурге для торгового обмена с полинезийскими аборигенами. Зеркальце, как истинный друг, было правдивым, но деликатным. Оно в равной степени отражало как обманчивую молодость и капризность губ Долтри, так и необыкновенную красоту его непроницаемых глаз. Глаза находились под строжайшим его контролем, потому что Энни не хотел, чтобы они каким-нибудь образом выдали его в той или иной ситуации. Красивые глаза он унаследовал, должно быть, от матери.

Волосы Энни безобразно коротко стригли сзади и по бокам. Такие стрижки в тюрьме были «последним писком моды», поскольку не оставляли жизненного пространства для вшей.

А еще нужно было правильно натянуть носки на руки. При весьма тусклом свете нижний край ладони следовало точно всунуть в пятку носка необъятных размеров. Однако поставленную задачу все же требовалось выполнить, ибо только так можно было бороться с тараканами.

Португалец постанывал, и это означало, что он спит.

— Погрузился в ужас иезуитских кошмаров, — тихо произнес Энни. Ему хотелось записать это в свою школьную тетрадку, но мешали натянутые на руки носки. — Или, возможно, он молится.

Вечных мук человек стремится избежать любой ценой — так однажды изрек португалец. Его стенания впечатляли. Тем более что они случайным образом попадали в унисон с китайскими стонами в тональности ми бемоль, которые исторгало горло невидимого больного за окном тюремного лазарета. Эти стоны доносились с первого этажа блока «А». Страдальца два или три дня назад выпороли, раны его гноились и нестерпимо болели. Но мучения и крики китайца вовсе не вызывали у Энни сострадания, они просто мешали спать: тюрьма-то была переполнена и отличалась превосходной акустикой.

Энни, с натянутыми на руки носками, лег на спину. На его широкой груди среди густых волос стояла пустая кружка. Голубую эмаль сплошь покрывали темные пятна, схожие со старческими родинками — предвестниками скорого конца. Энни дорожил кружкой, ибо в тюрьме она была теперь единственной его собственностью. Все остальное — зажигалку без кремня, металлическое зеркальце, медную пряжку с изображением головы верблюда — он проиграл на тараканьих бегах. Энни дорожил кружкой еще и потому, что любил чай, и отставной капрал Стрэчен, главный надзиратель блока «Д», частенько подбрасывал ему лишнюю щепотку. Однако сейчас кружка зияла пустотой, наводя на мысль о невосполнимой утрате. Рядом с кружкой лежал большой и серый, как камень, кулак Энни. На кулаке вызывающе бугрились костяшки, а пальцы были не видны, хотя и они принимали участие в сокрушительных ударах, если Энни приходилось драться.