Ричард Форд - Канада

Отец закивал, сунул обе руки в карманы «бермуд», — он не произнес ни слова, только кивал. Водитель заговорил снова, быстрее и горячее. Голоса он так и не повысил, до меня донеслось только произносимое с напором слово «ты», а еще «риск» и «брат». Отец не сводил глаз со своих резиновых сандалий на босу ногу и потряхивал головой. А потом сказал: «Нет-нет-нет-нет» — таким тоном, точно он был согласен с услышанным, хотя из этих слов вроде бы следовало, что не согласен. И добавил: «Это неразумно, извини» и «Я понял. Хорошо, ладно». Тело отца обмякло, как будто он испытал облегчение — или разочарование. Мужчина — позже мы узнали, что он был индейцем племени кри, Марвином Вильямсом, хотя все называли его «Мышью», — не попрощавшись, повернулся и на вывороченных ногах заковылял, помогая себе плечами, к своему «плимуту», а там распахнул снова громыхнувшую дверцу, включил шумный мотор и уехал, не оглянувшись на отца, который так и стоял в сандалиях и шортах на бетонной дорожке, глядя ему вслед. У лютеран опять зазвонил колокол, в последний раз сзывая прихожан на службу. В дверях церкви показался и начал закрывать их мужчина в сером костюме. Он взглянул на наш дом, помахал рукой, однако отец его не заметил.

Спустя недолгое время мама возвратилась с прогулки и принялась жарить блины — любимое наше лакомство. За столом отец все больше молчал. Рассказал анекдот про верблюда с тремя горбами, который мычал по-коровьи. Он говорил мне и Бернер, что мы должны научиться рассказывать анекдоты, потому что тогда к нам потянутся люди. После ленча он и мама ушли в их спальню, закрыли дверь и долгое время не выходили оттуда — гораздо дольше, чем просидели предыдущим вечером в ванной комнате. Еще до возвращения мамы с прогулки отец снял сандалии и поиграл с нами на дворе в бадминтон — один против нас двоих. Скакал по площадке, отирая с верхней губы пот, изо всех сил стараясь попасть по волану, хохоча и вообще прекрасно проводя время. Все выглядело так, точно дела у него идут лучше некуда, а в визите индейца ничего серьезного не было. Бернер спросила, как его зовут, тут-то мы и узнали, что он — Марвин Вильямс из племени кри. Он «бизнесмен», сказал отец. «Честный, но требовательный». Поиграв с нами какое-то время, отец постоял немного на теплой траве двора, подбоченясь, с улыбкой на красном, потном лице. Потом глубоко вздохнул и сказал, что, похоже, скоро все мы заживем получше. Нам же вовсе не обязательно сидеть в Грейт-Фолсе, мы можем попробовать перебраться в другой город, многообещающий (какой именно, он не сказал), — меня это поразило и испугало, потому что до начала школьных занятий оставалось всего несколько недель и я уже все распланировал: как буду играть в шахматы, как разводить пчел, как узнаю много нового. Направление, в котором двигалась наша жизнь, внушало мне ощущение счастья, что задним числом представляется полным идиотизмом, поскольку я никакого понятия не имел, куда она движется. Позже я пришел к выводу, что, наверное, в часы, последовавшие за визитом Вильямса-Мыши, который, стоя на нашем дворе, грозился убить, если ему не заплатят, нашего отца, а возможно, и всех нас (именно это, как я потом узнал, он и говорил напористо и негромко), отец начал думать о том, что должен сделать нечто экстраординарное, чтобы спасти нас, а это привело его к мыслям об ограблении банка — о том, какой банк выбрать, когда его ограбить и как заручиться помощью нашей матери, — помощью, которая понизила бы риск того, что их поймают, и тем самым спасла обоих от тюрьмы. Чего, увы, не случилось.

Позже, когда эта история стала известна мне целиком — так, как известна теперь, — я узнал, что в пятницу, предшествовавшую субботе, в которую отец рассказал все сидевшей в ванне матери, перед тем как уехать ночью, индейцы доставили Дигби на товарную станцию «Великой северной» четыре туши забитых ими герефордских коров и уехали, рассчитывая на следующий день получить от отца деньги. Дигби решил, что раз операции с ворованной говядиной проходят без сучка без задоринки, он может принимать больше мяса и поставлять его своему другу, который был метрдотелем в вагоне-ресторане другого поезда «Великой северной», — такая концессия позволила бы ему, Дигби, зашибать весьма приличные деньги. Отец счел это счастливым для всех развитием событий. Однако, когда в субботу вечером он приехал за деньгами (часть которых предназначалась ему, как создателю схемы) в Блэк-Игл, где стояло маленькое бунгало Дигби, тот сказал, что две туши оказались протухшими (лето, слишком жарко, чтобы перевозить мясо в не оборудованном холодильником грузовике, якобы принадлежащем ковровой компании) и не годятся даже для индейцев, не говоря уж о вагоне-ресторане, который обслуживает пассажиров, привыкших ездить из Сиэтла в Чикаго и обратно роскошным экспрессом. Дигби заявил отцу, что платить за такое мясо не собирается. Собственно, он уже отвез эти туши на грузовике к Миссури и утопил их — на случай, если кто-нибудь, железнодорожная полиция, к примеру, вдруг нагрянет к нему и обнаружит мясо, на которое у него нет никаких накладных и объяснить присутствие которого в складском холодильнике он не сможет.

Для отца это стало очень неприятным сюрпризом, и он без обиняков растолковал Дигби, что если мясо было «с душком», то не надо было его принимать. А после того, как Дигби мясо принял, и само оно, и плата за него (четыреста долларов) стали его — Дигби — заботой.

Наш отец не сомневался, что Дигби — тщедушный, пучеглазый типчик, говоривший женским дискантом и щеголявший белым пиджаком при галстуке-бабочке, — просто-напросто раззудил в себе такой страх перед индейцами, которым нисколько не доверял и которые не доверяли ему, что затея покупать говядину во много больших количествах внезапно представилась ему глупостью, каковой она и была. Мысль эта нагнала на него страх еще и больший — попасться с поличным и лишиться высокооплачиваемой работы в вагоне-ресторане. Как выяснилось впоследствии, Дигби был замешан и в другой преступной деятельности, за которую полиция Грейт-Фолса с большим удовольствием упрятала бы его в тюрьму. Люди, работавшие в вагонах-ресторанах, и проводники пульмановских вагонов использовали девиц, живших вдоль всей железнодорожной магистрали. Такая девица садилась на поезд в одном городе, занималась в пути привычным ей делом, а на следующее утро с поезда сходила.

Отец и на миг не поверил, что мясо поступило испортившимся. Прежде этого не случалось, так почему должно было случиться теперь? Однако, когда он, посовещавшись в ванной комнате с мамой, возвратился в дом Дигби, чтобы еще раз потребовать четыреста долларов, а может быть, и выбить их из Дигби кулаками (на отца это не походило, но положение его было отчаянным), выяснилось, что тот уже уехал из города на «Западной звезде» и теперь катит в Чикаго, где у него заведена была совершенно отдельная жизнь, а управляться с индейцами предоставил отцу.