Роберт Менассе - Страна без свойств: Эссе об австрийском самосознании

Даже выражение «охота на ведьм» еще раз показывает, как функционирует этот язык: он не только делает теперь жертв из бывших преступников, он еще и полностью запутывает ситуацию с самосознанием, превращая мужчин-ветеранов в «ведьм», то есть наделяя «женским лицом Сопротивления» тех, кто воевал в войне на стороне фашистов.

«Женское лицо Сопротивления» — так назвала свою книгу австрийская писательница Мария-Тереза Кершбаумер. Эта книга по стилю и содержанию отчетливо противостоит упомянутому выше механизму публичного дискурса и читается как существенное дополнение к «Огненному кругу» Ганса Леберта. У Леберта преступники умирали как преступники, и их дальнейшая невинная жизнь, теперь уже в роли жертвы, воздействовала на социальную реальность Австрии. Кершбаумер в своей книге вновь возвращает к жизни тех, кто были истинными жертвами, и противопоставляет их современной реальности Австрии. Не в последнюю очередь книга Кершбаумер является и ответом на слова, которые произносит в романе Леберта Хильда: «Я не ощущаю того, что должна бы ощущать, эти астрономические цифры меня не затрагивают».

В книге «Женское лицо Сопротивления» Мария-Тереза Кершбаумер повествует о семи женщинах, которые стали жертвами нацистской власти по политическим или расовым мотивам. Как известно, количество жертв нацизма измеряется семизначной цифрой, и несомненно, что непостижимая величина этой цифры облегчила участь тем, кто должен был жить дальше, помня о прошлом и наблюдая продолжение прошлого. Любая цифра, разумеется, абстрактна. Но простые цифры все же свидетельствуют об отдельных, конкретно представимых жертвах. Семизначная же цифра, в особенности, если она обозначает число убитых, абстрактна в том смысле, что в ней находит выражение не только количество убитых людей, но и то, что у этих людей отняли не только жизнь, но даже смерть.

От жизни этих людей ничего не осталось, не осталось ничего и от их смерти, кроме этой цифры. Эта абстрактная и непредставимая цифра сама по себе в большей степени снимает вину с общества, чем любая попытка кучки лгунов подвергнуть сомнению достоверность этой цифры.

В своем рассказе о семи жизнях Кершбаумер разрушает абстрактность семизначной цифры, не отнимая, впрочем, у мертвых то единственное, что от них осталось, а именно, эту цифру, чья абстрактность по крайней мере убедительна настолько, насколько любой рассказ об отдельной судьбе в сопоставлении с этой цифрой кажется умалением целого. Эти семь рассказов, таким образом, не просто сводят непостижимую цифру погибших к такой цифре, за которой мы можем себе представить конкретные судьбы, а указывают на непостижимость этой абстрактной цифры, демонстрируя нам, что она означала на самом деле в каждом конкретном случае.

Писательница, профессор, цыганка, монахиня, ученица в мастерской, учительница, рабочая — уже по одному перечислению видно, что у Кершбаумер речь идет как о реконструкции индивидуального, скрытого в абстрактном, так и о типизации и широте диапазона, в социальном плане вновь поддающейся обобщению.

Итак, этим семи женщинам Мария-Тереза Кершбаумер вернула имена, своеобразие, индивидуальность, язык, мысли, чувства, но сделала она это таким образом, что речь идет не только о пробуждении сочувствия и скорби по отношению к отдельным жертвам террора. Во-первых, она не ограничилась пределами исторической фактографии, в конечном счете, всегда связанной с определенной идеологической оценкой, поскольку факты все равно невозможно реконструировать с абсолютной точностью, а перенесла это документальное начало в контекст современности, в то время, когда писалась сама книга, в актуальность продолжающейся истории. Во-вторых, при всей максимальной сконцентрированности Кершбаумер на судьбах своих героинь она видит в каждой из них и общее, типическое начало, не упуская тем самым из поля зрения нацизм как систему, истреблявшую людей. Автору это удается благодаря последовательному применению эстетического принципа, в котором диалектически сочетается идентификация и отстраненность.

Во втором рассказе, к примеру, описывается разговор в поезде между Элизой Рихтер, первой женщиной, допущенной к преподаванию в австрийской высшей школе, и ее младшей сестрой Хеленой. Идиллический зачин резко контрастирует с действительностью, поскольку этот поезд везет 1 322 еврейских мужчин и женщин в лагерь смерти Терезиенштадт. Разумеется, невозможно восстановить то, что происходило в душе обеих сестер во время этой поездки, невозможно выяснить, разговаривали они друг с другом о чем-либо или нет. Достоверно известно лишь следующее: обе сестры были в этом поезде, и в конце пути их ждала смерть. Этот факт, а также беседы с людьми, знавшими сестер Рихтер, составили документальную основу, на которой Мари-Тереза Кершбаумер строит свое художественное повествование.

Итак, если мне неизвестно ничего, кроме того, что мне известно, и если я по этой причине вынуждена представить в своем воображении все остальное, но это остальное просто невозможно себе представить, тогда существует последняя возможность: я до такой степени идентифицирую себя с героями, что стирается грань между моими представлениями о них и фактами их реальной жизни. Одновременно я занимаю предельно отстраненную позицию по отношению к фактам их жизни, поскольку проникнуть в эту жизнь на основе отдельных фактов можно лишь, скользя по поверхности, как это делают журналисты, и это будет обманом. Таким образом, я больше не пытаюсь представить в своем воображении, что подумала, почувствовала или сказала Элиза Рихтер, нет, теперь я сама — Элиза Рихтер. Я сижу в этом поезде. Я говорю со своей сестрой. Но если я — это Элиза Рихтер, то тогда Элизе Рихтер известно все, что известно мне, и ей неизвестно то, что мне неизвестно. Я отвергаю идеологическую фикцию, предполагающую такое повествование, как если бы я могла знать и чувствовать то, что знала и чувствовала Элиза Рихтер. Я показываю истинный фикциональный характер любых попыток идентифицировать себя с человеком из прошлого, позволяя Элизе Рихтер знать и чувствовать то, что знаю и чувствую я сама. Тем самым я максимально отстраняюсь, с одной стороны, от исторических фактов, с другой же стороны, от любой примитивной попытки сострадательного утешения, так как если я теперь — Элиза Рихтер, сидящая в поезде, то я все же поясняю, что этот поезд — всего лишь мой письменный стол, мой лист бумаги, моя пишущая машинка и что в конце этой поездки меня ждет не смерть, а не опубликованный пока еще рассказ.

В результате этой игры с фактами и вымыслом, с идентификацией и отстраненностью, с документальным исследованием и художественным творчеством на самом деле возникает и совершенно новый, своеобразный язык, в котором, даже если говорит только один персонаж, ощущается гул многих голосов, слышен целый хор, и это полностью соответствует выбранной теме, потому что каждый отдельный персонаж, который получает слово, одновременно представляет бесконечное множество людей, как убитых, так и выживших. Сила и богатство этого языка проявляются и в том, что он полностью соответствует каждому из семи рассказов; для каждой героини, например, для монахини или для цыганки, выбирается свой, особенный тон, однако, несмотря на неизбежные различия и отклонения, до конца книги выдерживается общая тональность всего повествования в целом.