Дэвид Стори - Сэвилл

— В местном отделении профсоюза горняков есть коммунист, — сказал он.

— Профсоюз горняков? Да тут никто в профсоюзе не состоит. Назови мне шахтера, который за двадцать пять лет хоть раз побывал на профсоюзном собрании. Это они предоставляют маньякам вроде тебя, коммунистам, которые воображают, будто пользуются влиянием, и не понимают, что консервативные, инертные рабочие, на которых они пробуют опираться, попросту их используют — используют людей вроде вас, чтобы вы за них агитировали и произносили речи. Консервативнее людей, чем шахтеры, и вообразить трудно. Я-то знаю. Я прожил здесь пятьдесят лет — мой отец работал в шахте, а брат и сейчас работает. Я бы и сам торчал под землей, если бы не родился башковитым. И с тобой было бы то же. Говорят тебе: они интересуются вовсе не тем, чтобы изменить общество, а только тем, чтобы получать больше денег, и для этого готовы использовать хоть коммуниста из профсоюза, хоть Кинг-Конга.

Колин стоял у стены, а директор, стуча кулаком по ладони, расхаживал по кабинету взад и вперед, словно вообще про него забыл.

— Ты идеалист, как и все мы в молодости. Ты хочешь изменить мир, да только мир-то меняться не хочет: ему требуется просто хлеб с маслом, и предпочтительно в первую очередь, хотя можно и наравне со всеми, лишь бы его получить. Понизь здесь заработную плату, и увидишь разницу! А немножко повышай ее каждый год, и все останется как есть. Потому-то у коммунистов здесь дело не ладится. Вот если бы они старались снижать шахтерские требования, тогда у них что-нибудь еще могло бы получиться: революция началась бы завтра утром. А вместо этого сентиментальные путаники вроде тебя думают, что раз они рабочие, то живут в таких же условиях, как в прежней России. Да у нас самый последний бродяга живет лучше, чем в любой другой стране, какую ни назови. У нас свобода, знаешь ли. Свобода ничего не делать, если не хочешь, и скажи спасибо, что они не хотят.

— Вы же один из них, — сказал он.

— А ты нет?

— Нет.

— Значит, выше всего этого?

— Нет, — сказал он. — Но я знаю, что все могло бы быть по-другому.

— В каком же это смысле?

— Люди могли бы быть другими. Дети могли бы быть другими.

— Так ведь им бы все равно пришлось работать в шахте, — сказал директор. — В шахте или на фабрике. И жениться, потому что так уж человек устроен. И все равно пришлось бы жить на гроши — так чем тут поможет музыка, или стихи, или книжки, хоть ты и любишь про них распинаться? Они у тебя до того утонченными станут, что вообще в шахту не пойдут.

— Ну и очень хорошо, — сказал он.

— Угу! Ты вот это повтори, когда дома топить будет нечем или в насквозь промерзшем классе. Навидался я таких идеалистов: чуть какая трудность, первыми визжать начинают.

— По-моему, подобное положение вещей можно изменить, — сказал он. — Пожалуй, нам всем следовало бы работать в шахте по очереди.

— По очереди?

— Три месяца в году вам вреда не принесли бы. И никому вреда не принесли бы, если уж на то пошло. А вот польза для нас всех, вероятно, была бы большая.

— Ты, никак, совсем ополоумел: тебе дать волю, так ты нас улицы мести пошлешь.

— А что?

— А то, что у меня квалификация другая. То, что я умею и могу, с неба не падает, знаете ли.

— Так преподавать же нетрудно, — сказал он. — И возможно, если вы три месяца пометете улицы, то преподавать будете даже лучше. — Теперь и он поглядел в окно. — А подмести ее не мешало бы, — добавил он.

— Ну, возможно, у вас есть время вести философские дискуссии, но у меня его нет, — сказал директор, быстро возвращаясь к столу.

— Если не в школе, то где же еще их вести? — сказал он. — И если не с главой педагогического учреждения, то с кем же? — добавил он.

— Ну, так как: музыки больше в классе не будет или вас?

— Это вам решать, — сказал он.

— Тогда боюсь, что вас, — сказал директор. — Хотя мне и жаль. С вашим приходом регби у нас в школе прямо расцвело. Да только, черт побери, жизнь состоит не из одного регби. Считайте, что вы получили предупреждение об увольнении через два месяца и уйдете по окончании триместра. Я уведомлю районный отдел.

— Ну, а рекомендация? — сказал он.

— Для чего?

— Для устройства на новое место.

— Ты, значит, думаешь и дальше преподавать? — спросил директор, уставившись на него.

— Меня научили только этому, — сказал он.

— С твоими идеями ты нигде не удержишься, — сказал он. — Я либеральный директор. А вот попадешь к такому, у которого свои идеи есть, и твой проигрыватель вместе с пластинками полетит в окно. — Он постучал по зубам колпачком ручки. — Рекомендацию я напишу, — добавил он. — Укажу на «идейную независимость, редкую в нашей профессии», а уж они пусть толкуют, как хотят.

— В общем-то, мне жаль уходить, — сказал он.

— Я упомяну, что вы уходите: пусть сложатся вам на подарок.

— Мне никакого подарка не надо, — сказал он.

— Так я же по-хорошему, — сказал директор. — Просто у меня есть мои обязанности. Выполняю я их, худо ли хорошо ли, уже сорок лет. Насколько помню, никто еще не жаловался. Вот исходя из этого опыта я считаю, что вы кругом неправы.

В конце коридора прозвенел звонок.

— Ну, я пойду в класс.

— Очень хорошо. — Директор снова взялся за бумаги и достал из ящика трубку. Вдруг он поднял голову. — Да, кстати, перед уходом внеси деньги за кофе. А то двое-трое взяли да и позабыли — они идут по статье мелких расходов, и в районном отделе с меня требуют отчета за каждый пенс. И на стену лезут, если хоть на полпенса не сойдется.

— Хорошо, — сказал он. — Я не забуду.

— Ладно, — сказал директор и, покраснев, когда Колин улыбнулся, разжег трубку.

— Тебе хорошо было? — сказала она.

— Да.

— Тебе трудно угодить.

— Ты думаешь?

— Я — да. А как другие, не знаю.

Была суббота. Она лежала на двуспальной кровати — ее сестра и зять собирались вернуться только к вечеру.

— В любом случае, — сказала она, — они больше не хотят, чтобы я жила у них.

— Почему?

— Им не нравится, что я вожу в дом мужчину.

— К себе я этого отнести не могу.

— Да, — сказала она. — Ты еще мальчик.

— Я имел в виду, — сказал он, — я не просто какой-то мужчина с улицы.

— Они считают, что, раз я хочу такой свободы, мне следует снять свою квартиру.

— И ты снимешь?

— Да, — сказала она. — Думаю, что да.

За несколько дней до этого к нему на улице подошел незнакомый человек.

Остановившись перед ним на тротуаре, он спросил, как его зовут, и, убедившись, что он действительно Колин Сэвилл, сунул ему в руку конверт.

В конверте, на котором его фамилия была написана печатными буквами, лежала записка, написанная опять-таки печатными буквами: «Оставите вы мою жену в покое или нет?»

И сегодня он показал ей эту записку.