Юрий Власов - Стужа

После вяло прилаживаю к тексту слово «домоседничаю». Пришлось это слово за рулем. Так и этак прилаживаю к фантазии… Дорога сегодня — ад на колесах… Почему-то раздумываю о Пушкине. Николай убил Пушкина не за свободомыслие. Николай не мог простить Пушкину крупности. Поэт оказался выше, значительнее во всех проявлениях ума — такое не прощают…

Захватываю поленья, тесно-тесно насовываю в печь.

Именно так. И камер-юнкерство тому доказательство, так сказать, официальное объявление «действительной» стоимости поэта. Надлежало укоротить в «росте».

Опять находит мучительное сомнение: почему жене безразличны мои сверхнагрузки, частый и безусловный риск работы на рекорды? Больше того, безразличием она явно оправдывает их и подталкивает меня дальше, в самую костоломку беспощадных травм. Мне чудится, это равнодушие не случайно. Ее устраивает такой исход. Именно такой. Он разом устраняет все ее трудности. Но какие?..

Я гоню эти мысли, как невыносимые. Но подсознание выстраивает их помимо воли.

Но ведь это так: никогда ни слова предостережения! Никогда не было страстной мольбы любимого человека бросить эту костоломную игру, рвущую тело и душу и искать другое ремесло! Защититься другим ремеслом и, не бросая литературы, найти выход. Никогда — ни единого слова участия. Что происходит?

Никто не остановит меня, не предостережет дружески, а главное — не позовет в другую жизнь.

Укладываю руки, ищу положение, дабы успокоились, дали глоток чистого сна. Но от «объемных» жимов они мозжат в любых положениях. Подмывает встать, замотать их и баюкать. Какой уж тут сон… Но я должен переползти и через эти последние нагрузки. Конечно, потом будут и другие, но перед выступлением эта уже последняя. Мы немного подправили цикл черновых нагрузок. Это обеспечит куда более достойный выход силы. Надо лишь потерпеть.

При гриппах или простудах боль в руках усиливается. Кажется, кто-то плющит молотком руки… Прежде я не болел, да и не знал, что это такое — боль в руках. А в эту зиму уже три раза прихварывал. Вылеживать некогда — растворяется наработанная сила. Все время надо долбить жимы, тяги, приседания — только тогда сила в мышцах и только тогда зреет новая. Чуть отпустишь, не дашь работы — и спадает. Каждый день надо школить мышцы. Где уж тут выбаливать гриппы или простуды. Самое большое — один-два дня пропуска — и в работу. Слава труду…

— Нам не так долго ждать, — говорю я жене. — Закончу спортивные книги, две уже почти собраны, и наши дела поправятся.

Мы лежим в постели. Я говорю, говорю… Это случается часто — вот такая беседа вслух. Какая, собственно, беседа? Говорю я один. Это настоящая исповедь перед ней. Говорю ей все откровенно и беру от нее силу и уверенность. Она моя, моя!..

После говорю не без смущения:

— Я опять громоздок. Помнишь, перед Осло?.. Смотри, стал еще массивнее. Разнесло.

— Пусть тебя это не волнует. Ты мне нравишься сильный. — Она льнет ко мне.

Мне очень приятно, я не шевелюсь. Моя…

И когда мы уже задремываем, шепчу совсем тихо, чтобы она не слышала: «Ничто не властно надо мной: ни боли, ни нужда, ни страх болезней и смерти. Ничто!..»

Осторожно поворачиваюсь и свободную руку кладу ей за голову…

Ее дыхание у меня на груди.

Я вернулся из Москвы после тренировки и мотания по продуктовым магазинам, когда дома уже горели свечи. Снова из-за аварии на линии отключили электричество. В таких случаях мы зажигаем свечи. Они не чадят, как керосиновые лампы, и в комнатах не застаивается запах скобяной лавки. Лишь ставим под них широкие тарелки — на всю длину свечи. Если упадет, нет риска пожара. А уже случалось, свечи запаливали бумагу, скатерть… С того и ввели этот обычай.

Мало тренировок, шоссе, топки, безденежья — еще очереди, практически за любыми продуктами, эти выматывающие силы и нервы очереди. Очереди на двадцать, тридцать, сорок минут… И каждый раз за каждым продуктом, если он еще есть, — стой заново. А ноги подламываются, мать их всех!..

В сознании все не уляжется рябь лиц, рук, слов. Крутит толпа, обдавая запахами табака, водки, косметики, пота, торопливым безразличием и выхваченным словом. Господи, это изничтожение людей самими себя…

И уже вязкие сумерки…

Когда я гнал «Фриду» домой, поля под громадами снеговых туч казались вовсе не белыми. Я въезжал в туннель ночи. Городские огни меркли за спиной.

Почти отвесно стал падать снег. В снопах света воздух шевелился хлопьями. А вскоре «Фрида» начала рыскать, зарываясь в этот снег…

Клоуна или обывателя с прокисшими мозгами из меня не слепят. За десять с лишним лет я сросся с «железом», потерял чувствительность к ударам и боли. Я научен подставлять себя. Это из правил гладиаторства. Главное — держаться на ногах. И не верить так называемой правде. Твоя вера — это важнее всего, иначе не выстоять.

Я быстро управился с делами. Больше всего берут силы коровник, топка и вода — надо натаскивать до пятнадцати ведер, а колодец не близко.

Мы завели корову, потому что заработки нулевые и литературное будущее их не сулит. А тут всегда есть, что пожевать…

Я умылся и поел. Жена и дочь сразу отправились спать. Когда нет света, девочка не засыпает. И впрямь, по углам темень, вместо потолка какая-то мгла. Дом как будто полон привидений.

От темноты, тишины, какой-то заброшенности и мертвящей усталости на душе сумрачно. Такое состояние: тащу воз в гору и молю сбросить постромки — пойти свободно, налегке, без надрыва. А кого молю — не ведаю. Ведь я безбожник. И потом мой принцип: никогда ни у кого не просить пощады. Мстит он мне, этот принцип.

Лечь бы — и не шевелиться.

Я подчистил топку, засыпал угля до утра. Уголь отменный, сам просеял накануне.

Термометр за окном показывал двенадцать градусов — я высветил его фонариком. Можно спокойно отдыхать, для топки это не мороз.

Сухо потрескивает фитиль. Старинный витой подсвечник весь в белых натеках. Веду по страницам ладонью — сухой шелест перчатки. В груди — нежность. Мои страницы, мои… Вы мой досуг, и моя радость, и мое горе…

Сегодня в работе совершенно неожиданно задумался над смыслом… повиновения. И сама по себе сложилась сцена, по-моему удачная.

Привычка к повиновению — продукт государственного воспитания. И оно, государство, старается сделать его выше разума, точнее — разумения и, конечно же, совести. Как это писал Бакунин: «Государство не есть общество, оно только его историческая форма, столь же жестокая, как и ненужная…»

Мне не по себе. Отрываюсь от рукописи. Внимательно изучаю комнату… Ночь! Опять ночь! Она таращится на меня из незашторенных окон. Я забыл о ставнях и, когда обходил дом, не задвинул их. Нынче я обязательно хотел задвинуть. Эта ночь будто травит меня. Высматривает и травит. Все в черноте ее объятий. Но шторы я не трону. Пусть таращится. Еще и перед ней заискивать, чести много. Ну давай, давай…