Юрий Власов - Стужа

А я пошевелиться не смею. Затаился на корточках. Горю весь. Лицо лапаю. Сам понимаю, цел, а лапаю. Но идти-то надо. Зовет Барсук. Я рожу ополоснул, вроде полегче; винтовку в руки, сгорбатился — и к нему, хрену сопатому. Только свернул, Барсук кивает: мол, к Хабарову. Это следующая ячейка. Я — за ним. Пули по верху: жик, жик!..

Пашков Хабарова к стене привалил, трет себе глаза и молчит. Голова у Леньки свесилась. Сырой ватник кровь впитывает споро. Но все в кровяных брызгах: бруствер, обшивка, цинка… Никак, в голову его.

Оглядываемся на шлепанье: Аристархов. Подшлемник на шее. Глаза широкие, светлые-светлые.

Кровь мутным ржавым облаком расплывается в воде под настилом. Кисло, нехорошо пахнет.

— Как его? — шепчет Гришуха.

— Как, как! Пулей! — Барсук и выматерился, но с опаской, вроде стыдно перед Ленькой.

Ленькины руки синеют, синеют… Ногти — так вмиг черные…

— Отнесем, — шепчет Пашков, а сам не смотрит на нас, плачет. — Пусть взводный распорядится. Миш, подержи, я с него плащ-палатку…

Пособляю, а сам лишь Ленькины руки вижу: иссиня прозрачные. Ленька знай переваливается, мягкий такой, вроде бескостный; голову на доски уронил… Эх, Ленька, Ленька…

Барсук винтовку Гришухе:

— Бери заместо австрийской.

Приклад в каплях крови. Гришуха сомневается, стирать кровь или нет.

Я принял винтовку, ладонью отер, руки обмыл.

После стелем плащ-палатку, на нее Леньку — и поволокли к взводному. Я за ними. Дальше своей ячейки не пошел, надо кому-то за участком следить. А следить чего, ни хрена не вижу, слезы сами текут. Я и не держу. Кусаю рукав и всем телом дергаюсь. Однако помню: распрямляться нельзя. Перемещайся, боец, живи, под себя ходи, плач, но — горбатым…

Барсук с Пашковым возвращаются, ступать стараются тихо. Кровь с лиц сбежала, бледные. На выстрелы озираются, а как очередь бросит пули — садятся на корточки. Немцы, видать, улавливают движения. Забеспокоились, шкуры. По мне, так траншея куда как ближе трехсот метров. Неровная она, где на триста метров от нас, а где и на полтораста…

— Как там? — спрашиваю, и тоже шепотом.

— Лотырев по телефону доложил, — шепчет Пашков, а у самого губы дрожат. — Там и Крекшина… тоже наповал, ребята принесли. Тоже в голову…

Бледен Пашков, ровно первый снег. Плащ-палатка сбилась комом. Ноги в обмотках тонкие, хилые, дрожат. Одним словом, доходим. У Гришки рот набок, словами давится, не выговаривает.

— Пить охота, — говорю. Не подаю вида, что самого слезы тоже душат. Крекшин?.. Как не знать. Из Ляпунихи, но знакомства не водили. Был случай, потолковали, из-за Поли — он за ней вроде приударил — и все. А вот Ленька Хабаров! Каждый день вместе! Эх, Ленька, Ленька!..

У Барсука лицо до самых глаз в черноватой щетине. Губы сухие, в трещинках. Подшлемник на подбородке отвис. Глаза мутные. Мордой в плечо мне уткнулся. Молчим. Прощайте, ребята…

Стрельба против ночной совсем редкая, но нервная какая-то. Поди, учуял немец смену. Как есть, учуял.

— Кочки приметили? — спрашивает Барсук.

Молчим. Ветерок пробирает до костей. Солнце за облаками тусклым пятнышком. В траншее сумрачно, под настилом вода плывет.

— Я давеча разглядел: желтая пятерня из такой кочки, — говорит Ефим.

Кричат?..

Громко кричат! Мы головами крутить: что, где? Я, было, наверх дернулся, а Барсук меня за шиворот назад.

От немцев крики:

— Иван! Иван! — и по-русски мат-перемат, а погодя гогот и свист.

А мы таращимся на настил. Сбоку от горбыля вода голая и ржавая, с красными нитями эта ржавчина, скорее даже бурая. Кровь! Чья? Кого там еще? Рядом кого-то положили и льет из него…

— Каска блеснет, бей, — шипит Барсук, сам перекосился от злобы. — У них каски, видел я. По сырому блестят.

Я привстал — и приклад к плечу, крепко вжался. Барсук зверем тут же, сопит, вцепился в рукав, аж пальцы побелели. Шепчет:

— Веселятся, шкуры.

И понес матом, но шепотом, без голоса. И не шепот, а хрип.

Я и высадил магазин… Ну в самое место, где меня заячьим хвостиком прикупили.

И как хлестанет по брустверу — в аккурат по бойнице. Ноги сами просели. Выстрелы — вроде глушат, а кажется тишина обволакивает. В башке желтые кольца, искры. И тут же назад, в белый свет. Ровно вынырнул с глубины — и на самый грохот!

Визг, шлепки, грязь во все стороны — и внахлест, собака. Кусается эта грязь — и по шее, башке, плечам.

Мы сидим — и не шелохнемся. Рожи боимся утереть, знай слизываем грязь помаленьку.

Это уже из пулемета, и, конечно, станкач — уж очень басовито!

Дрессирует нас немец. Кровь пускает и дрессирует!

— Ствол-то ледяной. — Старшина трогает самозарядку. — На сдачу кишка тонка? Это тебе не бабе засовывать.

У старшины алюминиевый стаканчик вроде чарочки. Водку отмерил — ну я и махнул.

— С вечера-то смотреть надо, — ворчит. — В потемках выстрел не утаишь, вот и примечай направления, а днем уж карауль. Обязательно рыло покажет. За всех и накажи!

В годах старшина: лет тридцать, факт. За спиной — карабин. Кавалерийский карабин. Мне бы такой. Металлические части в свежей смазке, вороненая сталь на заглядение. Новенький… А водка ударила! Почитай, сразу, с голода это. Все вокруг подобрело. Ну — хвост крючком, морда пятачком!

— Ты что, от немцев пряники ждешь? — ворчит. — Комбата убили. Взводных Павленкова, Тюрина — тоже наповал. Сенька Путимцев теперь у тебя взводный. Седов батальон принял. Лотарева — на роту. Эх, воины… За одно утро столько народу выбили… Расстегай ватник-то, Гудков. Чего жмешься, гимнастерку повыше. Не чешешься?

Старшина ворошит пальцами швы на моем обмундировании. Спасибо водке — жар по телу. И стрельба по линии вроде не такая жуткая. Не слабнешь, не теряешь сердца… Редкая стрельба… Ну и брюхо — гляжу и жалею себя. Завалилось, ровно у кобеля после свадьбы. Пупок узлом — и наружу… Да уж хороша свадьба! Тут кабы яйца не отшибли.

— Да нет, — говорю, — у меня вшей, старшина. Поди, еще заведутся. — У самого голос окреп с водки, не сипит и даже как бы басит, вполне взрослый голос, как есть мужской.

В самую жилу водка. Окопчик вроде породнее, свой окопчик, можно бедовать — стерплю. Первый раз ее трое суток расслабился, а то весь как камень. А и в самом деле: поднимутся в атаку — встречу. Они, чай, тоже из мяса и костей. Что-нибудь да отшибу…

Говорю:

— Гудков не подведет, старшина. Лоб зря не подставит. А уж маленько обвыкну…

— Вот-вот, лоб он не железный. Еще не воевали, а уже шестнадцать похоронок на роту. Куда лезете, мать вашу?! Давай котелок, Гудков, воды оставлю… Не пить сырую, не спасут от поноса. — Отлил из фляги и поучает. — Ты белой рожей в бойницу не лезь. Грязью намажься, а то воевать некому будет.

Ростом старшина мне до подбородка. Я ведь дюжий, под метр девяносто.