Юрий Власов - Стужа

Барсука обогнал. Вот-вот Гришуху достану. Ноги выдираю из грязи, ору. Где просто съезжаю: тащит под уклон. Проворнее не получается. Добежать бы, впороть штык!

Гришуха винтовку выронил — и на колени. По ватнику — тусклые огоньки. Грязь, брызги в меня! Из станкача это! В грязном облаке давлю грязь. Окостенели пальцы, не разжать. Все винтовку к немецкой траншее тяну.

— За Сталина! Гады, суки!..

Глинисто-желтый вал впереди. По амбразурам и просто поверху — огоньки, лысины касок. Лица! Глаза, рот — все вижу! Рты — прочерками, щелями… Я боком на них. Кончик штыка в глазах. Вроде винтовка ведет, а не я ее. Лишь бы к немцам спрыгнуть, а там не возьмут. Хрен меня кто в траншее подшибет…

Вжался для встречи и уж не слежу, куда ноги ставлю. Только добежать бы, довести штык… Огонек шагах в пятнадцать сверкнул — и будто осы на меня! Земля вокруг пузырями. И снова дымок курчавый. Гранаты!

— Ах, мать вашу! — кричу. — В меня! Бляди!

От осколков уклоняюсь, виляю. А злоба: гранату из кармана выдираю, запал нащупываю, матерюсь! Это Гудкова гранатами?! А хрена не хочешь!

И не помню, как винтовку на плечо закинул. В луже по колено. Брызги — дождем. Освежает харю. Ничего, глаза не п… — проморгаются. Боком двигаюсь и низко-низко. И швыранул гранату, аж сел на корточки. Ору во всю грудь. Взрыва не заметил, об осколках не думаю. Туда же вторую гранату. Никого не пощажу! Бляди! Винтовку с плеча сорвал — и наперевес. Где пройду — на жизнь не надейся. Примериваюсь к брустверу — куда прыгать-то? Сам сбычился. Лишь бы за бруствер прорваться! Всех буду пороть!

— За Сталина!

Хруст! С головы до пят хруст! И катит меня через башку, катит, а после — волоком по жиже… Тело ровно чужое. И правое плечо затекает, затекает… Во всю землю раскинулся. За мной уже ничего: ни света, ни места. Легонько покачивает. Не добег.

Тишина блаженная, улыбаюсь…

Где я?.. Чад душный, смрадный. Люди кричат… Господи, это же атака…

Отплевался, откашлялся: дышать посвободнее. Винтовку шарю. Раненый-нераненый, но чтоб при тебе — иначе трибунал; там один сказ: девять граммов свинца… Правая рука вроде отвалилась, совсем не моя. Может, и нет ее? Ощупал — на месте, а крови нет… Но сама плетью. Задача… На левый бок перекинулся. Мать моя родная, под самым носом у немца ванну принимаю.

Жижа, крошка мерзлая брызжут — башку не поднять. Черная дымина по низу. А чему тут гореть-то?.. «Эх, — прикидываю, — чуток не достал: с десяток-другой шагов — и встретились бы. Уж я б распорядился штыком… Эх, не достал!..»

Винтовку за ремень — и сполз в воронку. Сел, сижу по пояс в воде. Рука по-прежнему плетью. Наверху воюют, а я вроде ни при чем. Кошусь: с ватника по плечу кусок ваты выдран, но чисто все там, без крови. Контужен, поди. Эх, срезали, не дали добежать, шкуры!

Воронка взрывом воняет. Похлебал воды, а с плеча и поплыло! Кровь! Ватник на плече мокнет, мокнет… Точно, продырявили меня! Гришуху убили, меня подрезали… разве это счет?

Дым на меня: густой, сажистый. Тихонько выглядываю. Господи, нет наших в поле! Мины тоже не рвутся. Никак отбита атака! А я, я как?!

Немцы за бруствером перекликаются. Как есть, шагов на двадцать не добежал. Слышу их, здорово слышу! Матерю их шепотком, однако не по себе. Уж как близко к ним!..

Выискиваю глазами свою стежку. Уходить надо! Вот за этим дымом и уходить… А раненые надрываются — враз услышал их! Эх, ребята, вам бы затаиться! Выбьют! Всех выбьют. Вы же как на ладошке, по склону…

За дымом хоронюсь. Взрывы что-то запалили в поле. На мою удачу этот дым. Подсумки к заднице сдвинул. Грязь здоровым плечом развожу. Захлебываюсь, глина на губах. Колотит всего, слезы из-за дыма. И такой стук в башке! А мысли все об одном: что с плечом?..

Грязь липкая, холодная, сколько же ее на мне?! Руку, с винтовкой вытяну — подтянусь… Не дай Бог без винтовки — расстреляют ведь… Впереди — а точнее, за спиной — немчура, а там — своя позиция… а за ней — заградотряды: прав — не прав — всех кладут…

Подбитое плечо не спрятать. Сжимаюсь под пулями, дышу в голос и стон. Однако чую: не видят меня, дым мешает разглядеть, а может, я кротом так глубоко рою… И представляется мне, при всем том, что плечо всем выставляю, горбом волоку над собой, высоко-высоко…

А страха нет. Вот сейчас скомандовали бы — и поднялся бы! С одной рукой побёг бы опять в атаку. Лопатой рубился бы! Эх, Гришуха, Гришуха! Да за что?! Тычусь в здоровую руку и плачу, а слез нету, без слез плачу. Прощай, Гришуха!..

От ненависти и горя ясно все вокруг, четко. Повернусь к немцам — и губами ругательства и проклятья набираю. Шкуры! Крою: чернее и похабнее слов нет.

Очередь за очередью — и ближе, ближе! Я — в канаву! Топну в грязи, однако все глубже втискиваюсь. Ан стоп: прямо перед мордой пятерня. Нет, не моя — на той грязь обветрилась, совсем светлая ладошка. Где большой палец с указательным сходятся, вроде наколку различаю. Подвинулся, голову поудобнее повернул, складываю: «Сте-па…» Как есть, моя работа! Сам накалывал, не жить, коли вру!

Чую, сбоку этот… с наколкой. Ну не идет его фамилия на память, кто он?.. А ведь моя наколка! Как есть, потревожена память, ну кто он?! Ворочаюсь, тесно вдвоем, а куды денешься?! Очередь за очередью надо мной… Пялюсь на наколку — и ровно обушком меня по башке: да это же Степка Дувакин! В шестом классе за одной партой полгода дурака валяли! Дергаю за руку, а она ледяная…

Вечный покой тебе, Степа…

Все мы одногодки. В самый год смерти Ленина родители подгадали. Кому из нас семнадцать, кому — восемнадцать: эти, стало быть, поспели с днем рождения. А мы со Степкой так и подохнем семнадцатилетними. Шепчу: «Прощай, друг…»

Сам с нашего бруствера взгляд не свожу. За дымом пропадает, кривится. Прощай, Степа… Эх, гнить ему вместе со всеми. Сколько нас теперь на ничейке! Эх, Гришуха, Степа… — и не похоронить, не бросить землицы… В жиже плыву. Плечо бревном: толстое, разбухшее. Любой пуле открыт. И уже без сил. Заснуть бы, полежать… Загребаю грязь. Несу плечо, несу…

Барсук!.. Только он так свистит, самый что ни на есть разбойный свист. Бруствер — горбом. Шепчу: «Привет, родной». Эх, не взять ползком… Я винтовку вперед, сам на карачки — и на вал. Ефим за ворот меня, а за спиной, по грязи — очередь за очередью. Ан поздно, шкуры… И сил на брань нет.

Перевалился и не соображаю. Слепну — ну такая боль! Сколько чухался, да кто это скажет?! Дохожу, мычу что-то. Барсука все хлопаю по руке. А тут и прорвало: ну понос слов. Бормочу:

— Эко горе: солнце село — завтра новое взойдет.

И еще дурь разную. И впрямь, меня крепко стукнуло.

Барсук кровавыми ошметьями залеплен. Икает: глаза круглые, белые, вроде не в себе. Щеки запали, аж зубы за ними пересчитать можно. Слюна в губах черная, похоже, как кровит из нутра.