Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

Теперь ей казалось, что они — звери. Кружащиеся осенние олени, клубящиеся весенние змеи. Или ещё какое-то неведомое единое животное. И ей нравилось быть зверем, частью этого ненасытного животного.

— Говорил же, моей будешь, — умилённо водил он ладонью по её волосам, — так оно и вышло. А, ить, сам не верил, что выйдет.

Зря, наверное, он так сказал. Почему же его? — подспудной, дальней какой-то мыслью по телу прокатилось недоумение. И уже пересилив себя, она размягчённо согласилась: а ведь и его.

А он — её. И вдруг страшно становилось потерять его. А никуда не деться, если не потерять, то расстаться, и надолго, им было предписано.

— Смотря по какой линии пустят, — настраивал он её. — Если по воровской, то оно бы ничего. А если по политической, по диверсии, то… Тут уж меня не дождаться.

Первый срок он отбывал, как политический. Рассказывал он об этом со смехом.

Во время войны его посадили. Подростки работали в поле. Приехал председатель на пролетке. А Вася с напарницей, с деревенской же девчонкой, как раз лошадь выпрягли, пустили попастись — притомилась лошадёнка. Ну, председатель крут был, давай и паренька, и девчонку плетью охаживать. Хлестнул бы для острастки раз, другой, оно бы и ничего, дело понятное. Но разошёлся — лупить стал! Ладно бы одного Васю, а то и девчонку. А девка хороша была собой, чернявая, огневая. Васе нравилась. Кто знает, может, и председатель на неё глаз положил. Словом, отобрал Вася у мужика плеть, скрутил его, да и вдвоём с подружкой впрягли они председателя вместо коня в пролетку. И пустили по деревне, а девчонка ещё и погоняла.

Аганя представляла председателя колхоза, запряжённого в пролётку, — и тоже смеялась. Было над чем посмеяться, было над чем и поплакать.

Васю и его напарницу осудили ровно настолько, сколько прожили они к той поре на белом свете: на пятнадцать лет.

Но Вася не унывал, и считал, что жизнь их, в общем-то, сложилась неплохо.

— Она-то, Валюха, ещё сидит, — пояснял он, — ну, правда, при начальнике там. Собой-то она тада уже была — вся из себя, а счас, видать, и вовсе. Прописала, что на пианине там выучилась, и шиколад кажный день ест. Не обижатся. И меня наш начальник приветил — за большие кулаки. Он бокс устраивал. Ну, с одним меня стыкнул, с другим… Ну, пометелю маленько, ну, так, для виду. А тут умельца привезли. Чемпион какой-то он там был. Я выхожу, а он давай вокруг прыгать. И тык меня, тык. А у меня всё мимо. Он ускользат. Ну, начальник мне в перерыве говорит, одолеешь, пойдешь на волю, на поселение. А как? — зла-то нет, мы ж не ссорились, не ругались — не могу всурьёз ударить. А они там, видать, поспорили, наш-то, с ихним. И этому, чемпиону, тоже, видать, их-то чего-то посулил, как он меня давай метелить! Я в обиду-то и вошёл. Гляжу, уж он лежит. А этот, судья, кого-то ещё считать давай. Я ему говорю, ты кого считаешь? Помрёт же человек! Ну, крикнули людей, взяли его за руки за ноги и унесли. Думаю, ну, всё, убил, вместо свободы новый срок… Нет, гляжу, вышел, сел в уголке, руки свесил… Ну, жив. Ещё не сразу меня отпустил. Давай меня боксу учить! На всю страну чемпионом, говорит, станешь! Ну, кормежка, конечно… Вдруг вызывает, руку пожал. И я — вольный человек. А на завтра, сказывали, кака-то комиссия, и его самого…

— У нас в деревне беглый один был. Никто не знал, что он беглый. Приехал, стал работать. Потом уж узнали — сам, говорят, рассказал, что он беглый. Но никто его так и не искал!

И снова были, как прилипшие, и сами смеялись над собой — так их скоро тянуло друг к другу. Были, как дикие звери: она с охочестью, с жадностью пила кровь только что убитого животного, слизывала тёплый свежий мозг из разбитой кости — прежде она не только этого не могла, но даже отворачивалась, когда это делали другие. Их одежда, волосы пропитал дух жарящегося продымленного мяса, и лишь едкий, постыдный и дурманящий запах плоти побеждал его, зазывая в свою пряную обморочную жизнь.

День ли пролетел, три ли прошло, вечность ли минула?

Они затихли сдвоенными улитками.

Она проснулась первой. Приподнялась на локте. Вася от её движения тоже повернулся, раскинулся вниз лицом, вытянув вперёд, разбросив руки. Спал он богатырским сном. Сильный, красивый.

Палатка стояла рядом — да не по их простору была. Они лежали под открытым небом на прогретой кострищем, отвоёванной у холода земле. Вася нагромоздил дров, будто для оттайки, и теперь прогорающие руины пыхали жаром, тихо шаяли, а то вдруг занимались огнем. Выбившееся, взлетевшее пламя, словно в дивном танце, успевало покрасоваться своим гибким огненным телом, и тут же недоуменно скручивалось, трепыхалось, будто извиняясь и моля о пощаде. Словно напоследок, огонёк ровно мерцал свечой, и угасал смиренно, ещё некоторое время миражно существуя в человеческом взгляде. Головешки казали весело какие-то рожицы, но она знала и их предрешённую участь.

А, может, она, Аганя, и впрямь всё остальное выдумала? — выманивали её душу тлеющие уголья, будто на подтопку. Всё, кроме того, что есть сейчас? Был о н — не от мира сего. С ним была она — нездяшняя из нездешних. Они проплыли вдали, пролетели, как две невиданные прекрасные птицы. Аганю лишь повлекло за ними, как поманило Васю полетать. Но они, Аганя и Вася, способны только привстать на цыпочки. Они — земные. Обыкновенные. Они — и пара. Какая еще пара: привези Васю в деревню — все приахнут, — какой парнина! Они, Вася и Аганя, среди от роду простых — тоже, по своему, птицы редкие.

Так она говорила себе — и пугалась странной рассудительности своей.

Она прикрыла Васю телогрейкой, пора было одеваться, обуваться и начинать день. Ее сапоги, заботливо пристроенные Васей, стояли один к одному у костра. А вот свои ботинки он, видно, как скинул, так валялись они, как попало в разных местах. Аганя собрала, приставила к огню его тяжелые, расквасившиеся, большущие рабочие обувки. Посмотрела на них сверху, усмехнулась, покачав головой, — это же надо такие лапища иметь! По следам бы так и решили — лесной человек! И вдруг ее словно всю передернуло. Глаза резанули — разные шнурки. Точнее, на одном ботинке — толстый и перекрученный шнурок, а на другом — веревка, какой мешки завязывают.

Присела. Ну и что? — пыталась она убедить себя. Порвался один шнурок, завязал ботинки, чем было. Не из дому, не на танцы пришел. До шнурков ли?! Но снова оборачивалась на эти шнурки — тянуло обернуться — и ныло под ложечкой. Тоской какой-то, выжженностью пепельной. Бойкий огонёк вспыхнул из-под головешки, высек с треском взметнувшуюся крупную искру.

Да ведь и Андрей — по нему душенька и кручинилась! — был таким же, как они. Из таких. Как родничок или ручеёк весенний. Просто выучился, выбежал за пределы, в дали неведомые. И в том-то, может, всё и дело, потому и не стало его, что зажил среди них, других, забурлил в их запрудах — источился о них.