Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

Некоторое время ехали молча.

— Алмаз я не видал: на что он мне, алмаз? Я «вышибалу» зато придумал! — захотелось погордиться старому шоферу.

— Чего-о? — Андрейка подумал, что водитель говорит про какого-то кулачного бойца — «Вышибалу».

— Штырь такой железный. Выйдешь, посмотришь. Раньше то и дело: камень меж шин застрянет на задке — там спаренные шины, — пока едешь, он шину где-нибудь и пропорет. У «БелАза» колесо поменять — это не на легковушке и даже не на «КАМАЗе». Целая бригада нужна. И дорога перепружена: где тут разъехаться-то? Вот «вышибалу» и стали делать: чтоб камень вышибала, пока он ещё не залез меж шин. А теперь прямо с завода машины с «вышибалами». Они, заводские-то приезжают, расспрашивают нас: как и что?

Водитель заулыбался: вспомнилось, как она придумалась, «вышибала». Промучился полсмены с колесом, вечером выпил с устатку, стал ласкать молодую жену: а у ней груди-то, как спаренные шины — и медальончик меж ними. Вот она, «вышибала» и есть! Молодой был.

Встречная машина вновь прижалась и остановилась у левой стены. Улыбчивый якут за рулём приветственно поднял руку.

— Запомнил шофера? — радостно помахал в ответ дед. — Сейчас другой такой же поедет.

И точно: следующую машину и её водителя за рулём с приветственным движением руки можно было принять за повторившийся кадр.

— Двойняшки. Знаменитости! Я как сюда ехать, их в журнале на фотографии увидал. Вот такие, года по два, зимой, все в инее. А теперь, вишь, тоже карьеристы.

— Кто?

— Карьеристы. В карьере работаем.

Андрейка привстал: из-за края колодца показалась телевышка, крыша дома, а потом горизонт откатился, и просторы раскинулись необъятные — по одну сторону город, по другую разгоняющийся по взлетной полосе самолёт!

Как же хорошо, когда глаза видят ширь!

С карьера они пошли в Церковь. Алмазную не переставало удивлять и то, что здесь — голова так ясно держала пустошь да хлябь — вознесся золоченый Храм.

Она не то, чтобы стала верующей, но Бог всё чаще звал её для разговора. И она не видела, с кем ещё так могла поговорить.

Нравилось ей глядеть на иконы!

— А почему он такой старый? — внучек стоял перед иконой «Адам и Ева».

Адам на иконе был с седой бородой до колен — столетний. А Ева рядышком — лет шестнадцати.

— А потому, что жил, жил, Адам, без Евы, и уж устал жить, постарел весь. Тут Бог ему на утешенье Еву и дал.

Она думала про Андрея Николаевича: как он уже нажился, как устал, когда они повстречались. Понимать бы это ей тогда.

За жизнь она о нём столько передумала, что под старость у неё само собой стало получаться то, что он смолоду умел: стихи записывать, картинки рисовать.

— А почему у тебя на рисунке дяденьки с тележками такие большие? — удивлялся внук. — Выше облаков?

— Такими они и были, — помнила Алмазная.

Яркие фонарики вспыхивали в глазах внука. Как же походили эти огоньки на те далекие искрящиеся кристаллики в глазах учёного человека — надо же, как походили!

— А почему трактор и люди поднимаются по солнечным лучам? — допытывался Адрейка.

— А как бы ещё они сюда пришли?

Вечерело. Проглядывали звезды. Бабушка и внучек держали путь на Нижний поселок. Андрейка забегал всё время вперед: долговязый для своих годков, с длинными, выдававшимися, будто ветви ели, руками. Ни дать, ни взять — Вася Коловертнов, только как бы уменьшенный.

— Садитесь, подвезу, — остановилась рядом иностранная машина.

В былые годы так делали все, останавливались, если по пути, подвозили. Предложи деньги, обиделись бы — никогда не брали. Теперь иначе.

— Спасибо, — удивилась Алмазная. Внучек прижался к ней в явном желании поскорее забраться в красивую машину.

Сели на заднее сидение. Радио с двух сторон, словно ладошами, шибануло по ушам. Передавали «новости».

— Что творится! — громче радио прокричал водитель. — Коммуняки были, драли. Это ж надо, у Георгадзе, бывшего Секретаря Президиума Верховного Совета — 8 килограмм одних бриллиантов нашли! Бриллиантов, не считая валюты и золотых слитков! Я когда об этом прочитал, волосы дыбом, ну, думал, воры!

Парня за рулем Алмазная не припоминала: не знала она уж их, молодых. Но он, видно, её знал.

— А теперь смотрю: да они дети в сравнении с демократами. Младенцы! Что там восемь килограммов?! Весь Гохран, считай, подломили! Понаделали совместных предприятий по огранке, и концов не найти! Накрыли только одну «Голден АДА» — они на двести миллионов страну нагрели! А у нас таких — больше сотни!

«Новое мышление», — вспомнила она передачу по телевизору. В ней старик с вислым подбородком и щетинившимися бровями сжигал партийный билет. Он долго водил огоньком зажигалки по «красным корочкам», но те покрывались копотью и никак не хотели загораться. Тогда трясущимися руками одутловатый старик вывернул билет наизнанку, и огонь покатился по гербовой бумаге. И так вдруг старик заулыбался, странно просветлел лицом, стал вертеть билетом, улавливая яркое пламя, словно готовил растопку. Бережно, оберегая руку, положил в пепельницу пылающий билет, который покорежился, превращаясь в черный сургучный сгусток. Над догорающим документом новомыслящий человек с тем же утешением дал отповедь партократии, «навсегда уходящему прошлому», где на его долю выпали гонения и борьба с системой. И только когда старик заговорил о Бобкове, талантливом учёном, идеи которого в те суровые годы он, единственный, отстаивал и пробивал, Алмазная признала в человеке на экране своего бывшего сокурсника, вечного, как выяснялось, куратора. И простила вдруг ему всё: спасибо, что помнил, что всегда, выходит, понимал, кем был Андрей Николаевич для этой земли.

— Израиль на миллиард долларов необработанных алмазов продает! А где он их, спрашивается, берет?! — Негодовал парень. — У них ведь ни карата не сами добывают! Да что Гохран! Всю страну разбазарили! Рынок у них!..

Вася ей увиделся, Коловёртнов. Недавно он дал о себе знать. Прислал письмо. Да таким еще бисерным почерком написанное, с виньеточками, будто всю жизнь где-то при конторе работал, а не землю кайлил. Вася сообщил, что стал коммунистом. В партию он вступил после августа девяносто первого года, когда распалась страна Советов. На минувшем собрании члены районной партийной ячейки единогласно избрали Василия Коловёртнова секретарём по идеологии. А на Первомай ему было доверено нести красное знамя. И Вася гордо пронёс бьющейся на ветру флаг по центральной районной улице впереди колонны демонстрантов.

— Всё на вашем горбу! — . — Я про ваше поколение, говорю! У меня, батя, тут с шестьдесят третьего. Беспартийный коммунист. За жизнь на Севере едва на квартиру заработал! Помню, в Ленинград прилетели, я в восьмом классе тогда учился! Пришли в гостиницу, а нас не селят. Я ему говорю, сунь четвертак. А он: да как же, неловко! Я у него паспорт взял, четвертак в него положил, подал в окошечко — я, пацан! — и нам тут же люкс нашёлся! Тогда на вашем горбу ехали! А сейчас — поедом сжирают всё, что вы сделали! Ведь это надо было столько понаделать — до сих пор разворовать не могут!