Владимир Карпов - Вилась веревочка…

Балда тяжело поднялся, крепко двинул мне в лоб.

— Ну и че ты добился? — спросил меня ласково Хысь.

Рука его подбрасывала пиковинку. Я молчал. Пиковинка сработала. Дождалась и моя нога. А не так больно, как я представлял.

— А теперь давай отсюда… На глаза не попадайся — убью!

Я сидел на песке, зажимал рану, под ладошкой густилась липкая жидкость. Острой длинной болью ныла нога. Лучи солнца пощипывали лоб. Было пусто и тяжело. Пусто и муторно. Тогда я впервые ощутил себя маленьким и тщедушным.

— Хысь, я же не против, я пойду, просто…

— А чего тогда вылупался?

Я не знал, что ответить, сказал:

— Прости, Хысь.

— Я не злопамятный, но помни, Геныч, помни… Ты же чувак что надо! А за это, — Хысь показал на рану, — не обижайся. Эта хреновина заживет, а за науку не раз спасибо скажешь.

Хысь постучал меня дружески по спине и обратился ко всем:

— Хмырики, а ну-ка сядем кружком, поговорим ладком. Тяжкий вы народ, с вами потолковать нельзя, сразу драку затеваете…

Он принялся объяснять подробности ночного дела. Я слушал. Было все равно. Было чуть хорошо — кончилась пытка…

В темноте становились различимыми контуры берега. Хысь по-прежнему лежал в носу лодки. Ну, вот еще гребок, еще… И если он не велит лодку повернуть по течению — была такая надежда, что на нервах просто Хысь играет, — значит, действительно придется лезть в этот проклятый магазин… Бог ты мой, как окоченела рука!.. Надо что-то предпринимать, иначе мы так и не вылезем, загнемся под Хысем. Если бы кто-нибудь сейчас начал, сказал хоть слово против Хыся, я бы поддержал, не отступился бы. Начать самому — вдруг останешься один. Или того хуже — Хысю станут подпевать с перепугу: затурканы все. Жалкие, покорные Хысевы прихвостни! Холуи! На взводе, но молчим. Знала бы моя мама или, того хуже, Светка, как сижу тут и дрожу!.. Надо, надо самому. Тогда, может быть, я буду себе не так противен. Обо что это трется нога?.. А, да, Женькин топор. Так, пора, надо. Только не лезть на рожон, говорить спокойно, с приглядкой, разыгрывая кореша, по-хысевски.

— А ведь того… Дурость это, магазин сейчас брать, — вдруг опережает Балда.

Жалко, сбил настрой.

— Не воняй, тебя только я не слышал, — бросает небрежно Хысь.

— Хысь, — говорю я и сам удивляюсь своему голосу: чужому, хриплому, но, чувствую, убедительному. — Хысь, ты же страшно рискуешь. Подзалетим, сколько нам дадут — ерунда, а тебе на всю катушку накрутят, а тут есть шанс подзалететь, и немалый.

— Брось ты строчить, никакого шанса нет. Некому тут ловить, одно старье живет. Но, Геныч, ты верно базаришь: повяжут, вам даже срока не будет: малолетки, на поруки возьмут, самое большее — условно кинут, а мне — червонец, если не больше. Делаем так: я остаюсь в лодке, вы одни берете магазин. Хватит на тятиной шее ездить. Начнется шухер — я вас не жду.

— Как не ждешь? А куда мы? — оторопел Женька.

— В Красную Армию! Куда. Руки в ноги и вдоль дороги. Делай, дура, так, чтоб не засекли.

— Как это ты нас не подождешь? — недоумевал Балда. — Вот если мы будем бежать и за нами будут бежать, а ты возьмешь и уплывешь, что ли?

— Нет, побегу вам навстречу. Связался с сосунками. Я же вам толкую, вам ничего не будет, а мне накрутят. Один Геныч человек, понимает. Скажи им, Геныч… Блажат, точно их уже повязали. Ноги только сходите разомнете. Верняк дело. Ну если че, меня с вами не было — ни там, ни здесь. Секете? Были вчетвером, лодку теченьем унесло. Секете?

Ну и молодец Хысь! Почуял, наверно, что ночь-то добром не кончится, даром не пройдет — наследили много. Вот и замыслил чего-то хитреньким своим умишком. Верно люди про таких говорят: на пупе вертится и живота не примарает. Подлюка, какая подлюка! Мы с ним по совести, а он — без совести; мы с ним по совести, а он просто пользуется нами.

— Хысь, сдался нам этот магазин?! Идет он боком! — Женька и недоумевал, и возмущался, и вопрошал.

— Заболело, мать вашу!.. Говорю же, все будет на мази!

— Погоди, давай разберемся. Мы сейчас вылезем, а ты уплывешь, так, что ли? — пытался уразуметь Хысева предложение Балда.

— Так, Балда, так, — подначил Валерка. — В тюрягу, говорит, садитесь добровольцами, а я на свободе буду гулять.

— Заткнись, а то счас воду хлебать будешь! Как котенка!.. — окрысился Хысь. — Только о себе, только о себе! Я один, один пойду возьму этот магазин! Один, поняли, суконки!

— Хысь, Хысь, ну чего ты? Мы с тобой, я думал… — начал было оправдываться Балда, но Валерка его перебил, вскочил и закричал захлебываясь:

— Врешь ты все, врешь! Понтом давишь, никуда ты не пойдешь! Мы пойдем, но знай: если нас заловят, я все выложу, все! — Валерка выплескивал, видно, даже подступившие к горлу слова, и голос его пробирал: — Пусть сам больше получу, но чтобы и ты дольше сидел! Вот так! Сволочь ты, мразь, гад! Клоп вонючий! Присосался и кровь из нас сосешь! Фашист! Понял ты кто — фашист! Тебя бы в концлагерь, ты бы тоже из людей абажуры делал!

— Из тебя бы точно абажур сделал, только хреновый выйдет — вони много. Я тебя лучше рыбам скормлю. Сам прыгнешь или помочь? — сказал Хысь непривычно сдержанно, спокойно.

Я сидел перед ним, Валерка был сзади, и крик его, исступленный, проходил сквозь меня. Во мне все подобралось, натянулось до последней жилочки, дыхание остановилось: мелькала, захватывала одна чудовищная мыслишка…

— Ты будешь прыгать, Хысь, — выдохнул я.

…Какое гладкое топорище, какое гладкое, отшлифованное ладонями Женькиного отца… Какие непослушные, окоченелые пальцы… Обухом или острием, обухом или острием?..

— Кто это? В упор не вижу.

— Я, Хысь, Генка, Глиста по-твоему.

— Ой-ей, как красиво заговорил. Величием духа хотим Хыся сразить? Кинух насмотрелся. Это там какой-нибудь мозгодуй скажет человеку пару ласковых, у того и руки опускаются. Я ж темный, всех этих психологий не понимаю, я тебе еще этими руками пасть разорву!

Я поднялся с топором наперевес. Хысь шарахнулся назад, взвился. Встал на самый краешек лодки, залепетал:

— Геныч… Геныч…

И вдруг гортанно провопил:

— Сядь, суконка!

Я почувствовал, как ослабли коленки, и, с силой сжав топор, сопротивляясь засевшему во мне страху, покорности перед этой тварью, распрямился и подался вперед…

Хысь падал долго. Клонился, клонился, а потом плюхнулся в воду. И не издал ни звука.

Обухом…

Лодку несло течением. Я стоял. Было тихо, было удивительно тихо. Тихо и мертво. Лишь шла лавиной темная вода.

Вдруг вода разорвалась, и на поверхности показалась голова человека. Человек несколько раз взмахнул руками и схватился за борт лодки. Стал подтягиваться. Женька судорожно взял из моих рук топор…

Острием…

И снова тишина. Напряженная, взвинченная… Но теперь ее чуть нарушал слабый ветерок, разбиваясь с шипением о лесную чащу…