Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Получается, что я заставил вас… бежать от некоего Наримантаса?

— Хотите, чтобы заревела? Боюсь расхныкаться, лучше уж злобой давиться.

— Покидаете, значит, больницу, Констанция?

— Еще не решила. Вам-то я больше не нужна, доктор. Даже мешала бы…

— Пока выхаживаем Казюкенаса… а?

— Он уже окреп. Достаточно за ручку водить!

— И Шаблинскаса бросите?

— Давайте посмотрим фактам в глаза, доктор. Шаблинскас…

— Ах, Констанция, Констанция…

— Вы сделали, что могли. Больше, чем могли. Кто лучше меня знает?

Вероятно, когда-нибудь именно так, как сейчас я, будут приходить в себя после спячки замороженные в саркофагах-холодильниках — робко потягиваясь, они не сразу почувствуют бремя своих тел и своего прошлого, постепенно клетки приобретут вес, в сосудах заструится кровь, напрягутся нервы. Но прежде чем успеют воскрешенные испытать радость оттого, что опять получили возможность дышать смесью бензиновых паров и пыли, в голове их загудят, забьются и неудержимо потекут воспоминания. Снова, как в незапамятные времена, когда люди ходили в деревянных башмаках, трудно будет им переставлять ноги, трудно заглядывать в собственную душу…

Сначала меня, окрыленного, пошатывало, вокруг летали такие же крылатые плазменные существа и пели ангельскими голосами, как в «Фаусте»: спасен, спасен, спасен! Здорово саднило и покалывало ранку, хотя какую там ранку — царапину! — но это были сигналы разминированного тела, приветствия выздоравливающего пальца девяти остальным, жаждущим деятельности. Честно говоря, толком я и не знал, что заставляет меня обнимать весь мир — дома и деревья, мусоровозы и троллейбусы. Дышалось за двоих, все вокруг светилось необычной новизной, словно только что повязанный стерильный бинт, все захватывало дух и пьянило… пока передо мной не возник кулак. Водитель потрепанного «пикапа» извергал на мою голову громы и молнии, грозя увесистой чугунной гирей. Какое ему дело, что я едва возвратился из небытия? Праздник воскрешения лопнул, как детский воздушный шарик, когда под «пикапом» возникли призрачные ноги. Неужели это могли быть мои ноги?.. Дальше я поплелся, уже пыхтя и обливаясь потом, — семьдесят пять килограммов костей и мышц тянули, прижимали к земле. И чему это я так по-телячьи радовался? Едва ли изменилось что-то в несносном нашем мире, пока сестра бинтовала мне палец. У Нямуните ангельское лицо, но она отнюдь не ангел, ее нежные прикосновения не избавят от бед, ежечасно подстерегающих человека. Еще больше испортилось настроение, когда я вдруг наткнулся на Владу. Зачем она тут? Откуда? Ведь запретил же! Не будь я так сильно озабочен собственной персоной, мог бы заметить, как сияет ее изменившееся лицо. Словно в мастерской скульптора — сняли мешковину с куска бесформенной глины, и вдруг явилась изящная головка с влажными, небрежно вылепленными скулами. Под настроение мне требовалась другая…

— Рубль в лотерею выиграла, что так радуешься?

Теперь, когда заражение крови уже не грозило, сорняки должны были вновь разрастись в моей душе, затеняя буйной порослью и Владу, и излучаемый ею свет. Однако Влада не собиралась лезть обратно под мешковину. Пропустила мою грубость мимо ушей, без смущения выставляя себя на посмешище. И не только себя, но и меня: весь город видит ненормальную беременную девчонку, ощупывающую мое лицо, словно рана на нем, а не на пальце.

— Уймись, люди кругом!

— Мы спасены, спасены, спасены! Ригутис, милый!

Вот разболталась! Сыплет словами, как из мешка, соловьем разливается, вознаграждая себя за сдержанность в те часы, когда говорил я, а она благоговейно внимала моей мудрости. И плевать ей, что от волнения признаки беременности расцветают у нее даже на носу, что мы не одни.

— Если б ты знал, как я с ума сходила! Бежала следом, боялась отстать… Всю дорогу глаз не спускала с твоей головы… Да не приглаживайся ты, — коснулась ладонью моей макушки. — Ни у кого нет такой прекрасной взъерошенной гривы. Все твоя левая рука мелькала — на бегу ты отбрасываешь ее сильнее, чем правую. И вдруг исчез! Всякие чужие головы, чужие руки. Тысячи голов, и ни одной твоей! Смотрю, больница. Ну, думаю, не заметила, как проскользнул внутрь. Подкатил с ревом грузовик, вытаскивают из него человека, в крови весь, и быстро-быстро в двери, не углядела, молодой ли, старый, на лестнице капли крови… И тут смешалось у меня в голове. Пожалуйста, Ригутис, не сердись, очень тебя прошу! Что, если обогнала я тебя — сердце от ужаса захолонуло, — а ты торопился и под колеса? Вдруг это твоя кровь? Очнулась — сижу на ступеньке холодной-холодной, вся земля заледенела. Какая-то старушка подошла, протягивает листок — прочти. Адрес этой самой больницы… Читать читаю, а сообразить не могу. «Что с тобой, девонька? Батюшку сюда положила али другого кого?» Батюшку? Какого батюшку? Разобрала наконец, что в записке написано, только бы отвязалась скорее, показываю, где входить… Смотрю, старушка пятится от меня. Подскочила я, потянула ее за руку к двери, а она глаза таращит, мычит, будто язык у нее отнялся. Пришла я в себя, поняла: страшный, наверно, вид у меня был! Тебя, только тебя, окруженного врачами, видела. А что у меня здесь отец, напрочь забыла! Представляешь? Вылетело из головы, что отец лежит в этой больнице… Хорошо еще, что Зигмаса не было… Забыть о родном отце у дверей больницы?

— Ничего особенного со мной не делали — ковырнули да почистили нарыв… Успокойся, люди кругом.

Зажал ей рот ладонью. Слава богу, разминулись с ее папашей… Ничего о нем не знал и знать не желал, словно предчувствовал: все, что могу услышать, только усложнит мое положение. Собирался через день-два снова махнуть в больницу, и не ради перевязки. Столкнись я с отцом Влады, возможно, все мои планы рухнули бы… Нет, не жаждал я завязать знакомство, на которое падала бы тень горба.

— Что мне отец, — она не могла успокоиться, ее душили слова. — Чужой, почти незнакомый человек! Не подумай, что за маму ему мщу или из ненависти к другой женщине… Есть у него какая-то, молодая. Понимаю, они с мамой слишком разные. Я бы все равно любила его, уважала, но он, мой так называемый отец, необычный, особенный… Образец для подражания, заслуги его в литовской энциклопедии расписаны, а вот что Зигмас по его милости горбатым стал… об этом, конечно, ни слова! Зигмас все еще воюет с ним, не пойму только, чего ради отказался от отцовской фамилии и меня заставил… Нет, не желаю я этому человеку зла, тем паче сейчас, когда он болен… Просто нету для него места здесь. — Она взяла мою ладонь и прижала к своей груди, я ощутил, как стучит сердце.

Казюкенас! Я не сомневался, отец Влады — Казюкенас! Подозрение мелькало и прежде, неясное, пугающее, но теперь я в недоумении таращил глаза: что еще сулит мне эта слишком поздно открывшаяся тайна? Залихорадило, будто палец продолжал нарывать.