Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Послезавтра, когда вернусь, поговорим.

— Позволь тогда мне… не ожидая завтрашнего дня! — Лицо Казюкенаса, внезапно приподнятое над подушками, раскалывается, морщинки и бороздки устремляются к слепой глазнице, словно отсутствующий глаз отныне будет видеть, и гораздо проницательнее, чем правый, здоровый. — Как знать, может, завтра-послезавтра слова мои не отличишь от детского лепета… Может, начну плакать, выть, может, отрекусь от этих своих слов… Поэтому выслушай, хоть и спешишь…

— Спешу, друг, спешу, — виновато бормочет Наримантас, будто он выдумал отъезд как предлог. Под влиянием перемены, происшедшей в Казюкенасе, он позабыл, что в районе его ждут не дождутся.

— Когда-то я любил произносить длинные речи. Перед зеркалом, бывало, репетирую, чтобы поскладнее вышло. Веришь ли, жесты отрабатывал… Да что это я! Нету больше времени из пустого в порожнее… Слушай, что ты думаешь о Купронисе?

— Карьерист, вероятно?

— Мягко сказано. Помесь свиньи с гадюкой — вот он кто! Хочешь знать, Винцас, почему я подобрал его, пригрел за пазухой? Сантименты, конечно — детство и прочее! — но… Не из жалости или надежды перевоспитать… Купрониса можно было уничтожать, топтать, как червяка… И это не все, нет! Преданность слизняка странная вещь, Винцас… Знаешь ведь, что слизняк, брезгуешь, однако… Купронис льстил моему самолюбию, возносил… питал жажду почета, власти! Такое чувство, будто в жаркий день пьешь освежающую влагу из грязного стакана. Противно, а пьешь… Я даже подозреваю, что это он подбросил взрывчатку на чердак Каспараускаса… Конечно, не сам, дружки тогдашние заставили, он же все время около сильных терся. Ты что-нибудь понял, Винцас? Еще можно разобрать, что я лепечу?

— Слушаю, внимательно слушаю…

— Хотелось коротко и ясно — мысли путаются… Вот что я тебе скажу: если человек хоть капельку лучше Купрониса, то уже может чувствовать себя правым перед собой и людьми. Трудно ли прослыть порядочным, когда рядом такой… такие… Только заболев, начал я копаться в прошлом, жил-то лишь настоящим, и довольно удобно, с красивой любовницей… Что она любовница, а не любимая, доказывают эти розы, или, как вон Рекус сказал: немудрые цветы… — Все трое повернули головы к букету. — Там, в прошлом, кажется, все было подлинным: нищета, мечты, работа, даже ошибки… Мне столько передумать надо, а я трачу силы на каких-то слизняков… Наверно, уже и до мозга добралось, а, доктор? — Мучительные сомнения наделяли Казюкенаса духовностью, которую не удавалось вызвать, когда Наримантас чуть не впрямую требовал, чтобы больной отрекся от себя и отдался на волю будущего, неясного, столь немногое сулившего; вероятно, таким бы стало его лицо, если бы вдруг вошел Зигмас, мелькнуло у Наримантаса.

— Данные анализов хорошие. О том, что нужно предпринять дальше, поговорим послезавтра. Коллега Рекус — свидетель.

— На меня можете положиться! — патетически воскликнул Рекус. — Но я буду свидетельствовать не в вашу пользу — против, доктор Наримантас!

— Спасибо! — По лицу Казюкенаса пошли пятна. — Моя песенка еще не спета!.. Слишком рано хороните! Обещал же, что начну выть… Езжай, доктор, отправляйся!

— Минутку, — движением уже не товарища, а лечащего врача Наримантас склонился над больным, провел ладонью по дергающейся левой брови. — Где глазной протез?

— Терпеть не могу протезов, заменителей!.. Даже вставные зубы мешают. Вынул я.

— Коллега Рекус, окулиста. Пусть приведет в порядок!

Пахло разогретым асфальтом, мелькали накатанные до блеска дорожки с густо заросшими, полными стрекоз кюветами, а потом втянуло «скорую» и уже больше не выпускало узенькое шоссе, весело раздвигающее локтями желтую бесконечность жнивья. Уютно запахло соломой, горбились высокие, небрежно раскиданные тут и там скирды, четкими островками маячили группы кустов, одичавшие яблони, хутора прятались за ними, отражая вечернее солнце. Еще недавно его было много и повсюду, но вот в небе над черным ельником — уже не отдельными редкими елями, навевающими мысли о том, что лес смертен, как и люди, — пылает костер, сложенный из огромных стволов; одни из них красны, как кровь, другие желты яркой, лимонной желтизной, третьи — словно железо, нагретое до белого каления; скоро от этого ярчайшего костра останутся одни головешки, мерцающие слабыми искорками, пока и они медленно не угаснут, унося с собой и день, и не успевшую заново разгореться чью-то надежду.

— Амортизаторы у тебя никуда, дружище. — Наримантасу необходимо говорить, чтобы не догоняла больница. Что означает отказ Казюкенаса от протеза? Решил отбросить ложь и обманы, которыми до последнего мгновения тешил себя? А может, это признание полного поражения, окончательная капитуляция?

— Так точно, никуда.

— И рессоры.

— Так точно, и рессоры.

Светловолосый парень, ярко выраженный крестьянский тип, и такой язык? Наримантас внимательно оглядывает водителя: нейлоновая рубашка, аккуратный узел галстука, новый спортивного покроя пиджак, только затылок высоко и ровно подстрижен, будто по линейке. Невидимая линейка угадывалась и в прямой широкоплечей стати — сидел за рулем откинувшись. Как только тряхнет посильнее, или громыхнет под колесами, или заурчат внутренности машины, вздрагивает чубчик, падающий на широкий лоб.

— Как же вы больных возите?

— А что? Возим. Приказы не обсуждаются.

— Недавно из армии?

— Полгода и две недели! — Парень веселеет, словно хлебнул живительного напитка, твердый взгляд мягчает.

— И как идут дела?

— А ничего. Работаю. — Он снова серьезнеет, вернее, напрягается — такому начисто отмытому лицу трудно туманиться, тем более хмуриться.

Выстрелило, будто лопнула покрышка, потом громыхнуло несколько раз подряд.

— Доездились! — Парень выкатился из машины, его бритый затылок заблестел под капотом.

Что-то терпеливо выгибал, заматывал, в кабину повалил дым. Трудно было поверить, что этот толковый парень, недавно пришедший из армии, собираясь в дальнюю дорогу, не привел автомобиль в порядок, не запасся необходимыми деталями.

— Получил я было новенький… — На минуточку он прекратил рыться в моторе, выпрямился, закурил. — Как по-литовски «трамблер»?

— Не автомобилист я, простите.

— В общем, неважно… Выпросил в автохозяйстве. Там Колька работает, корешок мой, вместе демобилизовались.

— И забыли в гараже?

— Я-то? — Взгляд шофера презрительно скользнул по осуждающему нетерпеливому лицу Наримантаса. — Если уж на то пошло… Понадобился трамблер заместителю главврача по хозчасти. Для собственной «Волги».

— И амортизатор ему отдали?

— Никак нет. Директору ресторана одолжил! На Карпаты укатил директор.