Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Соседи… Доктор дома? Соседи…

Ах, соседи? Милые соседи… И не кто-то там из другого подъезда, а самые близкие — Жаленисы! Ух, извините, что раньше не любил вас, обещаю до гробовой доски!.. Ей-богу, выкину из головы вечные жалобы Дангуоле, что от одного вида ваших физиономий скисает молоко в холодильнике. Милые, дорогие, свидетели постоянных моих проказ, недреманные и бескорыстные стражи нравственности всего нашего дома, не стесняйтесь, грохочите, вламывайтесь внутрь! Бесконечно счастлив, что впускаю не служителей Фемиды, а вас, перепуганных, униженно молящих о помощи, однако, черт вас возьми, что это вам приспичило в такой час, когда даже завсегдатаи ночного бара разбредаются уже, держась за стенки, по своим логовам? Пока выкарабкиваюсь из ямы, куда затолкал меня страх, в мое проясняющееся лицо впиваются две пары глаз, принадлежащих кое-как прикрытым фигурам, они готовы молиться на меня, словно я одновременно отец, и сын, и дух святой. Я не гордый — побуду сыном. Признаете, что аз есмь законный отпрыск уважаемого Винцентаса Наримантаса со всеми вытекающими отсюда последствиями? Обещаете уважать не только моего отца, правую руку Эскулапа, но и матушку — жрицу неизвестного бога, эпатирующую всех вас мини-юбками и экстравагантными шляпками? Плевать я хотел на это уважение, но… глянешь на ваши столь похожие физиономии и видишь не милых соседушек Жаленисов, а самого себя, влекомого в наручниках в отделение милиции, столь красноречивы ваши глаза… Теперь же, когда совесть моя отягчена браслетом с часиками, подобные картины мне совсем нежелательны… Итак, я предупредил вас, дорогие!

— Доктор Наримантас в больнице. — Не говорю «отец». — А что случилось?

— Андрюкас… Наш Андрюкас!.. Совсем скрючило бедняжку, живот схватило… Спасите!

— Гм, а «скорая»?

Я уже не я, а доктор Наримантас, когда он внимательно слушает, у него отвисает губа и начинает подрагивать левая нога — так он расталкивает рой забот, пытаясь найти местечко еще для одной.

— Что вы! Заберут да в инфекционное! Такого хрупкого ребенка… Нет, нет!

— Гм, придется звонить дежурному врачу, — я говорю вежливо, воистину не я, а хирург Наримантас рассуждает вслух. — Пока дозвонимся, пока приедут… Троллейбусы, как вы знаете, еще не ходят… — И вдруг я зажигаю надежду на их посеревших лицах. — А что ел ваш Андрюкас?

— Треску… — охая, выдавливает Жаленене. — Я на ужин свежемороженую треску жарила.

— Ну да, свежемороженую, — постанывая, поддакивает супруг. — Прямо с работы с портфельчиком в рыбный забежал…

— Так, — говорю, — ясно! — и едва сдерживаю радость: приятно поймать стервецов на горяченьком, как мелких карманников, весь дом своей треской провоняли! Солидно кашлянув на всякий случай, сухо, в отцовском стиле ставлю диагноз: — Причина недомогания — жареная треска. Несвежая попалась. Или недожарили. Пищеварительный тракт у детей особо чувствителен к недоброкачественной пище, этого нельзя забывать!

Но мы часто едим треску…

— И ни разу, поверьте, доктор, ни разу…

— Это не секрет, что часто, — не упускает случая ужалить отпрыск врача, польщенный титулом «доктор». — Раз на раз не приходится, уважаемые! Минуточку, — снова перехожу на официальный тон и тащусь в гостиную, где хранятся наши лекарства. Отвыкшие от света глаза не сразу отыскивают пузырек с касторкой. — Сколько вашему Андрюкасу? — вопрошаю, будто не знаю его, будто не сам десятки раз налаживал ему велосипед «Орленок».

— Одиннадцать…

— Одиннадцать и три месяца!

Оба отвечают так старательно, с такой надеждой ловят каждое мое слово, что я смягчаюсь.

— Пусть примет… столовую ложку. Если не поможет, стучитесь. Надеюсь, доктор Наримантас к тому времени уже придет.

— Огромное спасибо! Огромное!

— Не знаем, как вас и благодарить!..

Теперь и голоса их, и лица совсем не похожи на обычные. Жаленене — молодая женщина со свежими щечками. Они все еще топчутся на площадке, и мне приходится напомнить, что их ждет больной ребенок. На мгновение вспыхивает и тут же гаснет видение: я или кто-то очень на меня похожий шагает по больничному коридору, развеваются полы белого халата… Встретишь завтра, Жаленисы, насупившись, посторонятся, а если и нет, все равно услышишь звон наручников. Испортили сон, черт бы их взял!

Так и не дождался отца, унесла река сна. Медленно сплачивались малые и большие льдинки, наконец шуга спаялась в твердый ледяной панцирь, и в душном, томительном подледном пространстве сознание мое, оторванное от тела, сплетало какие-то странные образы. Доцент с лицом Жалениса умильно хихикал, впрочем, совсем это был не Жаление, а огромная треска с выпученными глазами, вокруг нее в шляпе доцента нагишом прыгал Викторас, но и у Виктораса было не его лицо, а мое. Вокруг нас извивались только что выпотрошенные рыбьи внутренности. Надо всем этим равнодушно высился отец, хотя я изо всех сил старался сунуть ему в руки часы, скользкие, вывалянные в рыбьей чешуе, еще больше похожие на золотые, чем раньше, отец небрежно повторял своим сухим, холодным голосом:

— Отравление треской, коллега. Пусть оперирует кто угодно, только не я! — А мое тело горело огнем, горели приклеенное к чужому затылку лицо и руки, которые никак не могли избавиться от часов.

Не потребовалось даже прибегать к внутреннему слуху, чтобы сообразить: отец дома. Наша квартира и без того пропахла лекарствами, но, когда он является, становится просто невыносимо. Еще не открывая глаз, увидел, как несет он аккуратно расправленное на плечиках — чтобы не помять! — пальто, как вешает на спинку стула пиджак с оттопыренными карманами. Еще малышом любил я исследовать их неизменное содержание: стетоскоп, аппаратик для измерения кровяного давления, выписанные, но почему-то никому не отданные рецепты. Не умершим ли? То, что отец общается с покойниками, вызывало у меня тогда боязливое уважение к нему, но хватило этого ненадолго — пожелтевшие рецепты свидетельствовали: сила врача Наримантаса не беспредельна, ограничена, как у всех смертных.

Это не фокус, что он приплелся домой под утро. Удивляло другое: неужели он все еще здесь, хотя сквозь щели безжалостно рвется день? Буянит, ищет, чего не прятал… Дождь, ветер, троллейбусы, воробьиное чириканье, кашель и отхаркивание живущего над нами пенсионера — все свидетельствовало: уже десять, если не половина одиннадцатого, давно кончилась ежедневная «пятиминутка», белые халаты обежали своих больных, некоторые уже сопровождают в операционную высокую каталку…

Что случилось, господи?

Наримантас не знал — и кто мог знать? — что этот и несколько последующих дней доведется вскоре ему перебирать шаг за шагом, слово за словом. Да что там слова — любая мысль, любое ощущение вспомнится, будто были они исполнены особого тайного смысла. Он будет распарывать прошлое, как поношенную одежду, прощупывать каждую складку, каждый шов. Так когда-то его отец кромсал дедушкин полушубок, надеясь найти зашитые стариком царские червонцы. Золота не обнаружил, но оба они — и отец и сын — навсегда запомнили и этот день, и тени на стене, и особенно запах паленой шерсти. До сих пор в глазах, точно развороченный дерн, клочья свалявшейся овчины, комки грязной ваты, торчащие из распоротой подкладки воротника, как если бы дедушку обдирали заживо; память об этом дне и поныне отдаляет сына от отца.