Миколас Слуцкис - На исходе дня

В палату влетела Нямуните, за ней Рекус.

— И этого человека вы все время обвиняете? Не крал он крышек, доктор! Не может этого быть! — Нямуните заговорила нервно, от фразы к фразе повышая голос, словно с глухим.

Рекус что-то буркнул в бороду — его мнением сестра не интересовалась.

Наримантас промолчал, снова приник к умирающему, кивком головы приглашая их ближе.

— Богатство, сытый желудок, тряпки! Но ведь есть же в человеке другое! Что не отвечаете, доктор? И вам на это тоже наплевать? — Казалось, вот-вот она перейдет на крик, продолжая некий спор, из которого вышла побежденной, но не убежденной. Однако взяла себя в руки, притихла.

— Вы пришли агитировать меня или дать лекарство ему?

— Сейчас, сейчас. — Она перелила лекарство из шприца в капельницу с таким видом, словно боялась не попасть иглой в сплошь исколотую вену. — Как подумаю, что вы, доктор, пусть втайне, поверили версии Лишки…

— Я четыре раза оперировал Шаблинскаса. — Наримантас сдерживал себя, знал, что не убедит и не успокоит. — Таскал у старшей сестры плазму. С вашей помощью, сестра. Что еще мог я сделать?

— Не верите в него, не верите!

— Если быть абсолютно честным, придется при знать это, доктор, — вставил Рекус.

— Я врач, а не следователь!

— Значит, вам все равно, что на смертном одре подозревают невиновного?

— Виновный, невиновный!.. Каждый может оступиться, даже самый честный. — Наримантас чувствовал, что дошагал до подножия горной вершины, манящей и пугающей, выше — лишь небесный свод. — Окончательно ли зарос мхом или еще помнишь, что и кому должен, вот что важно! Деньги, крышки или там чувства — вопрос формы, не сути. Понимаете, сестра? Большинство из нас…

— На меня намекаете?..

— Почему на вас? О себе говорю, вообще о людях.

— Подлецы и жулики только смеяться над вами станут. — Нямуните не хотела прекращать спор, ей нужно было объясниться с Наримантасом до конца.

— Не понимаю вас…

— А я вас!

— Может, поговорим позже в более спокойной обстановке? — Наримантас мучительно ощущал Нямуните как частицу себя, живую и бунтующую против того, с чем он давно смирился, и потому вкус утраты был еще горше.

— О чем вы говорите, доктор? Когда оно будет — это позже? Нелепость!

Нет, не мог Наримантас так вот сразу оттолкнуть ее, отдать кому-то другому. И поэтому избегал окончательного объяснения, пока не было полной ясности во всем опутавшем его клубке, на который виток за витком наворачивалась болезнь Казюкенаса. Не давали ему покоя раскаленные глаза Нямуните, ее тщетные усилия сдержаться; может быть, и вспомнил бы он какое-нибудь ласковое слово, но тут у самых дверей палаты громыхнуло брошенное на пол ведро. И ему и ей, измученным, напряженным, послышалось шипение и привиделась вдруг кипящая смола, словно опрокинулась гигантская бочка и густой поток глотает все, что еще надеялись они вынести из лабиринта, по которому бродили в одиночку, подняв чадящие факелы.

— Неужто допустите, доктор? Она же издевается над нами, над больными…

Нямуните бросилась к двери. Наримантас схватил ее за плечо.

— Там Навицкене, лучше не связываться.

— Она же издевается, издевается… над нашими стараниями… над Шаблинскасом… Давно трубит, что мертвого воскрешаем, вместо того чтобы живым помогать… Больше я не стану терпеть! С меня хватит!

Наримантас выпустил ее горячее плечо — не удержишь, она созрела для этого шага, каким бы внезапным и бессмысленным он ни был. И еще подумалось ему: все кончено, скоро в его жизнь вернется столь желанная ясность. На то же рассчитывала и Нямуните — это последняя услуга, которую она готова оказать ему. Пусть они еще будут видеться, будут работать рядом, но теряет он ее именно сейчас, принимая последнюю услугу…

— Что вы делаете, Навицкене! — Нямуните подняла и отставила в сторону ведро.

— Танцую балет, не видишь? — Толстая красномордая санитарка снова схватила его и изо всех сил трахнула об пол. — Ты, что ли, за меня уберешься? Отвяжись!

Она мигала редкими белесыми ресничками, наливаясь едва сдерживаемой яростью. Разве обязана она все время помнить о том, как внимательно эта чистюля делает ей в вену инъекцию верикоцида? В голове билось иное. Нямуните или какая-то другая франтиха сестра, а может, молодая докторша — все они заодно! — заставляет драить уборную… Да пропади они пропадом — и больные, и уборные, и все остальное! Осточертело!..

— Тут тяжелый больной, Навицкене. Неужели нельзя по-человечески? — Нямуните старалась говорить спокойно, словно советуя, однако в голосе прорывались вызывающие нотки, а рука тянулась к ведру, как будто оно было ей необходимо. Навицкене передернулась, скорее всего выплыло из подсознания ощущение страшной несправедливости: почему это ей, а не бездельницам сестрам приходится мыть коридоры и палаты? Охваченная бешенством, она и думать забыла, что, ухватив две ставки, наскребет больше, чем эти изящные, попивающие кофе медсестры.

— Руки-ноги отваливаются! Сама бы со щеткой-то протряслась, небось помоложе! Убери свои крашеные ноготки, убери, говорю, а то!..

— Тут тяжелый, Навицкене! И там! — Нямуните кивнула в сторону палаты Казюкенаса. Наримантасу стало ясно, что набросилась она на санитарку не из-за Шаблинскаса, который все равно ничего не слышит и которому шум не может помешать, а из-за Казюкенаса.

— Отстань, чурка ты белая! — Лицо Навицкене расплылось жирной самодовольной улыбкой. — Помешаешь таким убогим, как же! Шаблинскас твой давно с тем светом разговаривает, а Казюкенас… Чем ему тишина поможет, коли рак ест?

Нямуните вдруг затопала ногами — так топчут огонь, чтобы на разгорелся! Наримантас замер, хотя напряглась каждая его жилка, а кто-то обухом — рак, рак, рак! — бил по виску, оглушая и путая мысли. Дрожал от ярости, однако не был удивлен — этого следовало ожидать. И прежде случалось: санитарка, сестра или врач разбалтывали тайну диагноза, он с брезгливостью относился к таким людям, как к неприятной заметке в газете о чьем-то мелком жульничестве. Теперь тупая жестокость навалилась на него самого, связала и сунула в горло вонючие пальцы, чтобы опорожнить желудок, чтобы все увидели, какую пищу он проглотил. И действительно затошнило, словно вот-вот вырвет на виду у всех, и совсем не странно было, что приговор прозвучал из уст темной бабы, напялившей халат санитарки — рак, рак, рак! — а не подтвердила его лаборатория, результатов исследования которой он все еще дожидался.

— Доктор! И вы молчите? Молчите? Неужели она?..

Что означало это «неужели она», Наримантас понял по мечущим молнии глазам Нямуните: лучшая сестра отделения, его правая рука, согласна с диагнозом, поставленным этой тупицей, хотя оскорблена, возмущена до крайности. И снова кто-то точно сунул ему пальцы в горло.