Уильям Сатклифф - Новенький

– Брата! Я не знал, что у тебя есть брат.

– Что ты хочешь сказать?

– Что, по-твоему, я хочу сказать? С тех пор как мы с тобой познакомились, ты никогда не говорил, что у тебя есть брат. Невероятно!

– Что необычного в том, чтобы иметь брата? У большинства людей есть братья.

– Да нет – невероятно, что ты мне не говорил.

– А с чего мне говорить?

– Что?

– Ну – понимаешь – он в университете – он почти не приезжает домой.

– Но он же твой брат.

– Да, но я эти два года его почти не видел, чего ради мне о нем говорить?

– Все равно надо было. Он твой брат. Я твой друг. Мне было бы приятно узнать, что он есть, вот и все.

– Ладно, ладно, таки извини.

– “Таки извини”?

– Таки извини. Это такое выражение.

– Никогда не слышал.

– Да, ты не слышал.

– Что оно значит?

– Значит просто “извини”.

– Таки извини значит “извини”?

– Да. Еврейское выражение.

– Вот оно что.

– Таки вот оно что.

– Таки вот оно что. Как его зовут?

– Кого?

– Твоего брата. – Дэн.

– Дэн. А в каком он университете?

– Кембридж. Историк. Последний курс. Пять футов восемь дюймов, не такой волосатый, как я, умнее, не такой урод, в одежде никакого вкуса. Еще вопросы?

– Нет. Нет. Только приводи его на вечеринку. Ты просто обязан это сделать.

– Тебе он не понравится, – сказал я.

Я знал.

Школьная библиотека профориентации – крошечная комната, за которой никто не следил; шестиклассники приходили туда курить и искать упоминания “теологии в пивоварении”. К ней примыкала комната еще меньше, где каждому вручалась бумажка Центрального совета университетских приемных комиссий с советами насчет того, что бы нам такое сделать с остатком жизни. Эти советы были простой формальностью, потому что после семи лет промывки мозгов мы все равно собирались им последовать.

Вообще, отделение выбора профессии – замечательная идея, но настенный плакат с надписью “ПОЕХАТЬ В ОКСБРИДЖ ИЛИ УМЕРЕТЬ” сработал бы не хуже и притом сэкономил бы кучу денег. Что удивительно, треть учеников в итоге действительно отправлялись в Оксбридж. Другие две трети считались статистическими уродцами, хотя и составляли в школе большинство. Они были, так сказать, говно, неизбежно налипающее на подошвы хорошей пары башмаков. Если дело касалось карьеры, оксбриджские были на первом месте.

Со мной беседу о карьере проводил мистер Ходж, историк, который никогда ничего у меня не вел, не считая очень короткого курса “Личные взаимоотношения” в четвертом классе. (То была попытка школы заняться сексуальным образованием. Она сводилась к показу слайдов, из которых никто ничего не понял, – во-первых, потому, что мы все это уже смотрели на более красочном видео, но главным образом потому, что мистер Ходж торопливо выдергивал из проектора все изображения членов и вагин и остановился, лишь когда дело дошло до трехмесячного зародыша, над которым он кудахтал весь урок.)

Я-то считал, что мистер-ходжевы прищуры, стаскивание щек и мучительные паузы ограничиваются уроками по “личным взаимоотношениям”, но, столкнувшись с ним вновь в шестом классе, с изумлением обнаружил, что в повседневных беседах все куда хуже. У него была страннейшая манера речи: он, например, обрывал разговор посреди фразы, клал очки на стол и причудливыми движениями тер лицо обеими руками, одновременно размышляя, какое слово произнести дальше.

Несмотря на жестикуляцию умственно неполноценного ребенка, мистер Ходж считался одним из самых мозговитых преподов; говорили, что у него связи с несколькими кембриджскими колледжами. Эти “небольшие беседы” с учениками, поступающими в Оксбридж, становились кульминацией его учебного года, давали ему возможность весьма продолжительно вещать о бесконечно малой разнице между колледжами, углубляясь во все более мелкие детали и лепя из своего лица все более причудливые формы. Он повествовал о садах Тринити-холла, плоскодонках Тринити, питании Клэра, спортплощадках Джизуса, утках Эммануэли, содомии Педерхауса (шутка)... и так далее и так далее, все ниже сползая по спинке стула, с остекленевшим взором и легкой улыбкой на губах.

Когда я спросил, есть ли в Бирмингеме факультет английского языка, он вздрогнул, выпрямился, раз пятьдесят моргнул, стиснул уши и поспешно ускакал из комнаты проверить в справочнике.

Ближе к рождественским каникулам все начали хитрить, добиваясь должностей и любых официальных званий, чтобы вписать в анкету ЦСУПК что-нибудь привлекательное. Парни чуть не подрались, выясняя, кто был секретарем школьного астрономического общества (которое собиралось раз в году поглазеть на небо из окон кафедры математики) или председателем общества меломанов (которое не собиралось никогда, но если б собралось, поставило бы пластинку и потом о ней болтало), или официальным координатором по транспорту школьного прогулочного клуба (который ходил гулять один раз, много лет назад).

Хотел бы я сказать, что паника вокруг анкет ЦСУПК была мне чужда, но на самом деле я паниковал, как и все остальные, отчаянно пытаясь состряпать какие-нибудь выдумки, которые превратили бы меня в энтузиаста чего-нибудь. Я не ожидал, что глубокий интерес, с которым я смотрел телевизор и слонялся по городу вместе с Барри и Луизой, произведет особо волнующее впечатление. (“Остановите собеседование! Я хочу вот ЭТОГО. Он разбирается в комедиях положений и знает, как пройти к торговому центру святой Анны тремя разными путями из “Жареных кур Кентукки”, что напротив того места, где раньше была “Гранада””)

А Барри решил, что академическая карьера не для него. Он не морочился с заявлениями в университет, а вместо этого записался на консультационные курсы в Центральном Лондоне, рассчитывая потом заняться какой-нибудь благотворительностью. В глазах школы такая карьера равнялась проказе.

Мое общение все больше удалялось от школы, а регбисты, главные господа с первого класса, теперь вроде как тащились где-то позади и по-прежнему ходили на все те же тусовки. Единственная разница была в том, что девушки их теперь не переваривали, так что регбисты скатились до проведения мальчишников образца пятого класса. Они не считали, что это называется “скатиться”, и были счастливы вновь оказаться в прежних условиях полной свободы “все-мальчики-вместе”, где им было лучше всего.

В младшем шестом классе их группа расширилась, впустив персонажей вроде Нила Котари и Дэйва Сэмюэлса, но теперь эта бахрома отпала (Дэйв и Нил, похоже, только и делали, что крутили туда-сюда пластинки в гаражах Уэмбли и Чок-Фарм), и клика закоренелых регбистов вернулась к чистейшему, наиболее сексуально подавленному ядру. Игра в содомию на диване, популярность которой к концу младшего шестого класса слегка померкла, теперь с новыми силами вернулась в качестве основного утреннего занятия, а Школьный Зверь, несколько отодвинутый на второй план в последний год, вновь занял свое место на пике социальной кучи-малы (по случайности располагавшемся в самом низу кучи-малы на диване).