Михаил Витковский - Б.Р. (Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой)

Сижу себе, например, и сру, журнал «Впрост» читаю, и встает у меня… Нет, не в смысле извращения какого, боже упаси, ничего такого нет! Встает у меня перед глазами та самая нора из Млынка. Крючок на двери к удобствам, мухи над очком в земле. И уже хочется опять ехать и привозить, привозить. Специальные мыльницы с автоматической подачей мыла Meridy, все бы так и мыл, все бы так и чистил! Потому что у меня какое-то особое отношение к чистоте, к этим разным мылам, фильтрам, пастам, электрощеткам. Потому что я в грязи рос. Божена спрашивает: что ты так все стараешься и стараешься, ну хоть эти планочки, что с того, что стена чуток испачкается? Из деревни что ль, из матушки? А я отвечаю с гордостью: из ей из родимой.

Тут дверь в ванную открылась, и встал в ней низкого росту человек средних лет. Пепельно-коричневая кожа и мешки под глазами, как это обычно бывает у азиатов из Индии. Что-то шейху моему на ломаном английском говорит, можно ли взять машину, а если можно, то какую. А тот ему отвечает: Али (стало быть, этого зовут Али), ты лучше возьми «рено», а то с «понтиаком» не справишься, он трудный в управлении. И объясняет мне, что недавно построил себе новую хлопкоткацкую фабрику в Пакистане, а это его люди: этот Али, а еще на объекте есть Шон и еще Алибаба, да только всех не упомнишь. Вообще к варварам, исповедующим иную, чем наша, веру, я, будучи образцовым поляком и верным сыном, всегда испытывал законное презрение. Потому как почитать змею или обезьяну — это для меня чересчур. Сам видел, как люди из Индии привозили в золото оправленные обезьяньи черепа. Вообще, я считаю, что в Польше для самих поляков-то слишком мало работы и квартир, а что уж говорить, чтобы нам делиться с варварами, с гяурами неверными. Которые за всю историю столько раз наши хаты и усадьбы по ночам палили, жен, девиц насиловали, в ясырь уводили.

Но он уже выходит, а за ним, извинившись, Шейх. Отрясая себя от пены, от солей тех, вытирая волосатую грудь свою мохнатым зеленым полотенцем. А я, сильно уже подогретый выпитым, стыдливо прикрывая срам, вхожу в сауну. Которая как отдельная комната за покрытой испарениями стеклянной дверью, вся обшита деревом, и деревянные лавочки для сидения. На лавочке какой-то растрепанный цветной журнал. Ух, как жарко! Хоть погреюсь задарма! Как бы мне тут зацепиться боле-мене на постоянно у этого Шейха? Да в этой роскоши пожить! Я бы тогда, кажись, саму Барбару переплюнул…

С другой стороны, Саша, с этой Барбарой Р. хохма вышла. Помнишь, как однажды я поехал на автобусе в Венгров в приходской костел, где то самое зеркало Твардовского висит, с помощью которого он духов вызывал? А потом в Неборов, проверить, какими такими богатствами владели Радзивиллы. Не порочу ли я их имени, не вступаю ли я в мезальянс? Боже, какая роскошь! И какой парк «Аркадия» шельма имела! А я как дед, с бутербродами в дорогу, с питьем в термосе! Печи такие в изразцах, и на каждом — своя картинка. Люстры хрустальными гроздьями свисают. Потом я даже в Вавель, в королевский замок, ходил, спрашивал, в каком из залов она умерла, но никто там не знал, никому это не было интересно, потому что в Кракове ее до сих пор ненавидят, потому как блудницей считают. «Французской болезнью телка заразная еще и Августа заразила, тьфу!» (А это ложь!) И никогда — сказал мне экскурсовод — никогда не сделают в ее честь никакого зала, никакого уголка. В Кракове ее ненавидели больше, чем принцессу Диану при английском дворе. Но я все же кое-что узнал о ней. Вот так! Ей нравилось все то же самое, что и мне. Любимые цвета — красный, пурпурный, золотой. Мне тоже, один к одному, как угадала, шельма! Когда я раскладывал карты в кладовке, то висела там красная портьера, и я застелил новую, алую скатерть — карты любят это, да и на красном слиточки золота и все эти доллары, «Мальборо» — как на витрине; как в казино. И какая-то создавалась атмосфера богатства или даже сам не знаю чего. Тех жемчугов, что были на ней, в оставшихся от Радзивиллов ценностях больше нет… Сколько войн прошло. Но это не из-за войн, а потому что король Август после ее смерти продал эти жемчуга английскому двору, так что теперь их наверняка Диана носит. Вау! Да, есть у них что-то общее, вот только одна умерла через несколько месяцев от рака, а Диана наверняка доживет до преклонных лет вместе со своим Чарльзом. Нося эти жемчуга. А может, и нет, ведь жемчуга приносят несчастье, жемчуг — это слезы.

Не думаю, что английский двор с того времени хоть раз оказался в такой нужде, чтобы понести свои жемчуга в ломбард, чтобы было на что жить. Как наяву вижу: идет эта изысканная дама с двадцатифунтовки, королева Елизавета то есть, идет она с жемчугами, доставшимися от Б.Р. ее невестке, в ломбард «Бастион» (или как там в Англии называют), разворачивает старую «Газету роботничу» (или какие там у них газеты), получает за жемчуга двадцатку со своим портретом (ее бы враз узнали!) и идет пропивать эти деньги под Тауэрский мост. Ни фига не пойдет! Потому что ночью явился бы к ней бледный истощенный дух Б.Р., Гаштолдовой вдовы, воеводши Троцкой, прямо из могилы, в рубище облаченный.

Один раз уже являлся. Ей-богу! Пан Твардовский сидел в конце коридора с одетым в черное Августом и бормотал заклинания; тогда и показал ему, как она проходила. О-о-о! Показал! Так что Август аж с места сорвался и хотел этот призрак прогнать, ибо по лицу узнал, что это она. Но Твардовский схватил его за обшлага рукава: стой! Не то душу свою погубишь и ее заодно, если подойдешь! Все взорвется и в преисподнюю провалится! Август же сознание от этого потерял и сильно на многие недели расхворался.

Эти жемчуга на голове — я проверил — называются диадема, корона или по-старопольски канак. Вот в них-то она и прошла после смерти анфиладой. В рубище своем. Вот шельма… А что это такое, это самое рубище, это уж относится к тайному знанию, поскольку никто не может толком объяснить. Оршулька Кохановская, согласно скорбной элегии, лежала в гробу в таком же рубище, а тут смотрю: портрет моей Б.Р. кисти некоего Зиммлера [80] Юзеф Зиммлер (1823–1868) — польский художник, автор полотна «Смерть Барбары Радзивилл» (1860), хранящегося в Национальном музее в Варшаве. и подпись, что облачена она в рубище, а на самом деле — это всего лишь сорочка, то есть что-то вроде савана, в который обряжают перед положением во гроб. Такая жалкенькая рубашоночка для трупа женского полу. И звучит как-то странно, вроде как «рупь ищи», что ли? Теперь такого нет, а почему? Не знаю, из моды что ли рубища вышли. Теперь только стрижки-укладки, только ногти накладные, инкрустированные блестками, чтобы было видно, что женщина не обязана работать физически. Потому что при таких ногтях картошку не почистишь, на полевые работы тоже не пойдешь, зато в носу ковырять этим ногтем и грызть его на автобусной остановке самое милое дело. И в общественном месте копаться у себя во всех прорехах, в зубах ковыряться. Да и пупок рубище не прикрывает, потому как брильянтик в нем, а заодно и в носу. На рубище мода прошла. Купишь куртку, кучу денег за нее отвалишь, а через несколько лет смотришь — прошла мода. Немодная, вишь, стала. Так теперь не носят, значит, порть, значит, переделывай или на барахолку, на базар снеси, а другое покупай. Потому что мода. А эта прошла себе анфиладой-колоннадой в рубище. На меня неземные дела и черные силы очень чувствительно действуют. Так же и Август, от увиденного чувств лишился и так после взбесился, что выгнал Твардовского прочь, в эмиграцию, на Луну. Откуда и мое глубокое убеждение, что внеземная жизнь существует, как пить дать, железно.