Глеб Горбовский - Первые проталины

— Не обижайтесь… Мы ведь так неожиданно с вами столкнулись. Как две эпохи. Или два стиля… Скажем, Ренессанс и Модерн. И я, конечно, волнуюсь, понимаете, Стасик? Нет, лучше — Стас. Мужественнее. Не обижайтесь, просто я уже знаю двух Эдиков.

— Всего лишь двух?

— Зато каких! Совершенно необыкновенных…

— Каких-нибудь гениев тихих, засекреченных? Или космонавтов будущих? Суперменов? Чем еще удивить можно, какими экземплярами?

— Подумаешь, супермены! Это что… У меня один Эдик, который на гитаре играет, геолог по образованию, пить бросил! Во… Разве не чудо? Полгода капли в рот не брал, представляете? Правда, на большее его не хватило…

— Ну а другой Эдик? Он что же, небось кушать прекратил? Один не пьет, другой пищи не приемлет. Теперь это модно — чего-нибудь не делать: не работать, не рожать, не любить, не ладить…

— А второй Эдик у меня самоубийца. Наполовину. Так что не отгадали.

— Жить не желает? Оригинал, тоже мне… Перегрелся? И почему только наполовину?

— Второй Эдик, который художник, из настоящего ружья стрелялся. У себя в мастерской, в башне. Правда, не до смерти. А всего лишь до полусмерти.

— Из-за вас, конечно?

— Вовсе нет! Господь с вами… Да как бы я жила после этого? Вы что, сомневаетесь в моей нравственности? А вы представьте… Может, я неплохая вовсе. Клянусь — совпадение то, что мы с вами столкнулись. Случай. Берите в его величество Случай? Просто я устала немного. Зима такая длинная, серая… И вдруг май! И потом я ужасно люблю это место. Вот эту брусчатку. Свернуться, прикорнуть на этих камешках… и растаять на дожде. Под этот панцирь просочиться. Чтобы остаться там навсегда, под этой площадью.

— Пугаете? А живете далеко?

— Рядом! Во-он в том дворе за мостом. У меня идея: хотите в гости? Ко мне, к нам?

— А как же ваши эти… ну, Эдики? Они ведь заворчат при виде меня. Интересно, которого из них вы предпочитаете? Трезвенника или того, что рисует неудачно?

— Мне их обоих жалко. Не смейтесь над ними: они страдают. А художнику я даже намекала, сулила как бы, обнадеживала. В смысле женитьбы. Лишь бы он не стрелялся повторно. Не грозил…

— Тоже мне! Нашли кому обещать! Самоубийце… Да еще липовому, не до конца дело доведшему.

— Вы знаете, он серьезно стрелялся. Хотя и дробью. Легкие были задеты. И теперь он кашляет. Не оставлять же в беде…

— Оставлять! Какой это человек? Какая это беда? Небось горячка белая, вот и стрелялся?

— Стрелялся из-за того, что не гений. Не Тициан. Один ядовитый искусствовед растолковал ему. А разве так можно? Ну не Тициан… Ну Потемкин. Тоже звучит. Все равно он настоящий художник: страдать может. И я его так не оставлю. Не успокоюсь, пока на талант свой, богом данный, покушаться не перестанет.

— Какая-то вы, извиняюсь, не тутошняя. Со своими сказочками.

Даша испуганно посмотрела на сомневающегося Стасика и вдруг откровенно залюбовалась мощью его тела.

Миновали площадь, направляясь к набережной Мойки. Летчик послушно плелся следом. В его руках белел Дашин мешочек, в котором оттаивала курица, черствел хлеб, мрачнел сыр, бродило в дремотном состоянии купленное в «Кулинарии» тесто для пирога с яблоками и постепенно приходила в себя, в мягкое рыбье состояние, безголовая мороженая рыбка путассу.

От Мойки до улицы Желябова дом а образовывали целую связку проходных дворов, соединенных арками. Даша проживала во втором по счету из тех дворов, до поздней ночи многолюдных, журчащих говором и шуршащих подошвами ног. Правда, люди во дворе не задерживались, все время наружу вытекали, исключая замечтавшихся влюбленных…

В своем дворе Даша подошла к серенькому автомобильчику, от которого веяло зноем недавнего пробега. Вставила ключ в замок, отворила дверцу.

— Моего старшего брата «Жигули»… У меня опять идея! Поехали за город. Нюхнем кислороду на заливе. Горючки полбака. Предлагаю по Приморке. Не все ли вам равно? Я же вижу: гуляете, на часы ни разу не взглянули… Ну так как? Считайте, что меня понесло! И еще интересно: поместитесь в машине или нет? Если поместитесь и голова из машины торчать не будет, познакомлю вас со своим табором. Вы, конечно, допускаете, что табор может быть и не цыганским? Скажем, японский табор или шведский, якутский? Согласны?

— Допустим.

— У нас — русский табор. Самый угрюмый. Нет, самый серьезный! Разговоры только о мировых проблемах, о смысле жизни, вечности. И, конечно, о судьбе России. Ниже этого уровня ни-ни! Даже за игрой в лото. Я их очень всех люблю. И смеяться над ними не позволю. А теперь согнитесь быстренько и полезайте в машину.

Сняв с головы фуражку, Стас подобрался, как перед прыжком, и довольно сноровисто проник в машину. Обосновавшись на переднем сиденье, нашарил возле пола рычажок, откатил сиденье назад — до отказа. Колени его все равно торчали высоко. Стас послушно и как-то по-собачьи грустно положил голову себе на ноги, стал ждать развития событий.

Даша взяла у него фуражку, метнула ее к заднему стеклу на полочку, свернула вдвое, постелив на сиденье, чтобы не измялся, летчицкий пиджак.

— Ждите меня, я мигом! Отнесу им продукты.

…Возвратясь, неумело принялась сдавать машину, пятилась рывками, наконец поставив машину лицом к воротам, рискованно разогналась, проскочила меж двух кирпичных столбов, на которых чугунные створки ворог подвешены, и, выехав на Дворцовую, повернула направо.

— У вас, что же, и водительские права имеются? — смиренно поинтересовался молодой человек.

— Понимаю вас. Привыкли в небе безо всяких препятствий. А здесь, в городе, столько всякого: выступы, углы, люди, собаки, кошки. Над головой провода… Документы у меня в порядке, не липовые. Только я время от времени засыпаю за рулем. Специально чтобы сына увидеть.

— Сколько вашему сыну? — машинально поинтересовался Стас.

— Нисколько. То есть — немного. Самая малость. Его Платошей зовут.

— Ну, а… папаша у Платоши, кто он? Имеются сведения?

— Отец у Платоши, конечно, воображаемый, не материальный. Из сна. Я его толком и разглядеть-то не успеваю — такой короткий сон. Короткий и всегда один и тот же. Иными словами, навязчивый. Правда, яркий и вместительный. Вся моя жизнь в нем, как желток в яйце, умещается. Да и не сон это никакой, а… музыка!

Даша резко вильнула на дороге, объезжая что-то мизерное, то ли яблоко, то ли зеленоватую лягушку: давить колесом нечто цельное, еще не разрушенное, она так и не научилась.

Ездила Даша рисково. Правда, реакцию имела отменную. И все же талон ее был дважды проколот компостером инспектора. От преждевременной смерти, помимо бронзовых архангелов и веры в удачу, хранило ее одно немаловажное обстоятельство: ездила она трезвой. Всегда.

За рулем свободно разговаривала, как пела. Оценив обстановку впрок, могла посмотреть в сторону, не теряя нити…