Елена Колядина - Под мостом из карамели

До того, как полицейский выстрелил в Лету Новикову, она вышла из метро «Октябрьская», осуждающе глянула на бледное осеннее солнце, нацепила огромные тёмные очки, отчего мир приобрел роскошный цвет густой карамели, и пошла в подземный переход. Стараниями мультикультурных торговцев тоннель, сырой и темный, как пережженный сахар, превратился в бараний рог изобилия ― под ноги прохожим сыпались торфяные ананасы, яблоки топлесс, коньяк в пластиковых бутылках и униженная в национальной гордости чурчхела.

– Получай свое русское барокко, папочка! ― посетовала Лета, обходя лежащие на картонных подстилках бездомные лимоны и коробки с зефиром легкого поведения.

Продавщица выплеснула остатки чая на асфальт и села на ящик.

– Что ты предлагаешь? ― горячился в таких случаях папа, когда-то бредово диссиденствующий выпускник Московского архитектурного института, а ныне статусный владелец архитектурно-дизайнерских мастерских «Домус». ― Не могу же я взять эту торговку за рукав и водить по музеям!

Все проблемы людей, не сумевших подняться со дна жизни, в которой воздавалось только по физическому труду, состояли в том, что они не занимались своим культурным уровнем и не интересовались искусством, был уверен папа. Но в этом и состоит тонкое равновесие бытия, его серебряное сечение. Искусство не должно принадлежать народу, иначе оно станет простонародным.

Это объяснение было папиным способом отказа от бессмысленной борьбы за повсеместное воцарение гармонии и эстетики.

– И что прикажете делать? Брать этого варвара за руку и вести в музейные залы? ― раскланиваясь с соседкой по дому, директором Государственного музея изобразительных искусств, вопрошал папа. Садился в свою двухместную «Альфа Ромео» и галантно пропускал служебную машину директора. Директор понимающе улыбалась, она была согласна с папой – нарисовать на стене в их подъезде рыжие березки над синей рекой на фоне зловещего заката могли только враги русского народа.

Вкус городских властей, по мнению папы, тоже недалеко ушел от народного – чучело трактора и макет вождя сменили матрешки, похожие на жену мэра и раскрашенные кабачки, а долгожданный свежий ветер в решении архитектурных проблем стал ветрами потерь, ворвавшихся в исторические фасады через стеклопакеты.

– Москва златоглавая облагорожена подвесными потолками, – сетуя, говорил папа вечером бабушке. – Русь святая дождалась евроремонта. Мой сокурсник, между прочим, отхватил заказ. И что теперь, вести его в музей? Поздно!

Папа так же не мог взять за руку и водить по музеям коллег, застроивших Москву торговыми центрами, похожими на жевательную резинку, и игровыми клубами из злащённого гипсокартона, на смену которым вдруг пришла новая архитектурная напасть – лыковые «модульные храмы». Не папино, опять же, извините, дело заниматься окультуриванием черножопых, которые повесили на ларек «Подмосковный фермер» объявление: «Здесь гаворят по руски», а накануне праздника зарезали двух тупых калужских овец прямо во дворе папиного дома №99 на углу улицы Новаторов и самого длинного проспекта Москвы. И вообще, папа при всем желании был не в силах изгнать дьявола из Кремля и бесов из телевизора, вернуть награбленное и возродить деревню, всех перевешать на Красной площади и остановить бесконтрольный поток трудовых мигрантов, несущих окончательное разрушение российского культурного ландшафта.

Поэтому папа давно умыл руки и решил ограничиться комфортом только личного пространства и украшением исключительно своей собственной жизни.

– Хочешь сделать мир прекрасным – начни с себя, – приговаривал папа, приобретая часы из титана с кристаллами, выращенными на космической станции «Мир», бокалы для вина, признанные шедеврами немецким музеем современного искусства, и приталенные рубашки с персональной монограммой, сшитые в миланском ателье.

Знакомый священник – папа проектировал ему дом, каких не бывает и на небесах, подтвердил, что папино тело – храм. Поэтому папа изысканно постился, постригался у стилиста, специально прилетавшего из Рима, содержал тело в парфюмерной чистоте и украшал бога, который, по заверению батюшки, находится внутри каждого из нас, и папы в том числе, запонками из белого золота.

Что еще сказать о папе? Он был равнодушен к политике. «Чтоб вы сдохли!» – утомленно говорил папа, когда в новостях показывали репортажи с заседаний правительства, и: «До чего же ты надоел!» ― когда на экране появлялся президент. Конечно, папа гарантировал элегантную функциональность и классическую роскошь проектам своих зданий и особняков. Но за эстетику остального мира он был отвечать не в силах. Впрочем, и мнения в отношении некоторых его собственных творений, например, жилого дома в районе Остоженки, у отца и дочери кардинально расходились.

– Ужас! ― возмущенно воскликнула Лета, впервые увидев здание спроектированного папой элитного жилого комплекса. ― У меня такая жирная задница?!

Папа суетно хлопнул дверью машины и вновь поднял голову к скульптурному барельефу над окном недавно достроенного дома, оформленного в стиле, определённом им, как «моё необарокко». В одной из фигур ― воздушных, по его мнению, нимф ― папа, как он скромно выразился, увековечил собственную дочь.

– Ты это нарочно?! ― кипела Лета. ― Чтоб все надо мной потешались?

Лета терпеть не могла классические формы, предпочитая искусство, находившееся на полувоенном положении.

– Лета, котёнок, как тебе объяснить… Это не ты в чистом виде, а аллегория тебя. Не мог же я в необарочный фриз поместить фигуру девушки после трехнедельной диеты и в солдатских штанах, ― суетливо объяснял папа и косился на ветровку с полчищем накладных погонов и шевронов и черные берцы дочери. На тонкой шее ― стальной крест в виде надломленного лезвия. Руки в карманах жутких брюк в стиле милитари. Где она их взяла, в магазине рабочей одежды? А ведь он привез ей чемодан платьев: шелковых, замшевых, кашемировых. Понятно, что это протест ребенка против предательства самого близкого человека. Но когда же это закончится?! За что ему это?..

Мимо прошел юноша, похожий на балерину.

Из «Ла Кубы» возбуждающе потянуло свежемолотым кофе.

Папа встряхнул головой.

Да, скульптуре на барельефе пришлось добавить целлюлитной женственности форм, слегка увеличить большую ягодичную мышцу. Не мог же он водрузить на фриз щуплую, мальчишескую фигуру дочери. Это ж не хоровод пассивных лесбиянок, а танец греческих богинь. Но лицо – её, Леты. Тонкий нос и трепетная улыбка.