Ричард Йейтс - Плач юных сердец

— Ну, на самом деле, — сказала она, — мне сказали, что на первом спектакле я слегка переигрывала. Сказали, что я будто бы поставила всех в неудобное положение, потому что пыталась казаться звездой… что-то в этом роде.

— Ерунда какая, — сказал он с нетерпением. — Полная ерунда. Тот, кто тебе это сказал, вообще ничего не понимает. Потому что слушай. Потому что ты царила на этой сцене. Схватила всех за горло и держала весь спектакль. Ты и была звездой. И вот что я еще хотел сказать: я по части всхлипов не силен, но под занавес даже я рыдал, как маленький засранец. И Нэнси тоже. Да и вообще, Люси, для того весь этот театр и существует, разве нет?

Ее хватило на то, чтобы приготовить нормальный ужин, но, когда они сели за стол, ей оставалось только надеяться, что Лаура не заметит, что Люси почти ничего не ест.

Был уже девятый час, когда Джек наконец позвонил.

— Дорогая, сегодня не могу позвать тебя в общежитие, потому что должен разгрести все счета, — сказал он. — Хорошо, если до утра справлюсь. Видишь, мне надо закрыть все финансовые вопросы, а я все лето этим не занимался. С этой стороной шоу-бизнеса я всегда был не в ладах.

Может, он был хороший актер, может быть даже, актер Божьей милостью, но сейчас и ребенок догадался бы по его голосу, что он врет.

Почти весь следующий день она ходила по дому, нервно прижав к губам костяшки пальцев, — повторяя единственный жест Бланш Дюбуа, ясно прописанный в авторских ремарках пьесы, которую она знала наизусть.

— Все еще по уши в бумагах, — сообщил Джек по телефону ближе к вечеру, и она хотела сказать: «Слушай, давай уже оставим друг друга в покое. Забудь все это, возвращайся туда, откуда пришел, и оставь меня в покое». Но он добавил: — Ничего, если я зайду к тебе выпить завтра вечером? Скажем, часа в четыре?

— Заходи, конечно, — сказала она. — Мне будет приятно. У меня кое-что для тебя есть.

— У тебя что-то есть для меня? Что?

— Не стану говорить. Пусть это будет сюрприз.

После обеда Лаура, хихикая и перешептываясь, ушла куда-то на весь вечер с сестрами Смит, и Люси была ей за это благодарна; и все же, когда она робко вошла в гостиную с чемоданами и поднесла их к креслу, в котором сидел Джек, Люси пожалела, что Лаура не видит его изумления: он сидел с круглыми от восторга глазами, как маленький ребенок в рождественское утро.

— Ни хрена себе! — прошептал он. — Ни хрена себе, Люси! Ничего прекраснее я в жизни не видел.

Она знала, что Лауре это понравилось бы.

— Я просто подумала, что они тебе пригодятся, — сказала она. — Ты же много ездишь.

— «Пригодятся», — повторил он. — Знаешь что? Всю жизнь, сколько себя помню, я хотел такие чемоданы.

Он поставил стакан на стол, нагнулся и расстегнул застежки на одном из чемоданов, чтобы открыть его и тщательно осмотреть внутренности.

— Встроенные вешалки для пиджаков, все на месте, — объявил он. — Бог мой, ты только посмотри на все эти отделения! Люси, я даже не знаю… даже не знаю, как тебя благодарить.

Одно из неудобств, связанных с тем, что ты богат, — и Люси всю жизнь это знала — состоит в том, что, когда ты даришь дорогие подарки, люди нередко демонстрируют преувеличенную радость. Виной тому смущение, потому что взамен они не могут предложить ничего подобного; в таких ситуациях она всегда чувствовала себя неловко, что, впрочем, не мешало ей вновь и вновь совершать ту же самую ошибку.

Когда она принесла новую порцию виски и снова села в стоявшее напротив него кресло, выяснилось, что говорить им друг с другом особенно не о чем. Похоже, их не хватало даже на то, чтобы смотреть друг другу в глаза, — во всяком случае, отваживались они на это нечасто, как будто боялись обнаружить на лице собеседника соответствующую обстоятельствам приятную улыбку.

— Так когда ты уезжаешь? — спросила она через некоторое время.

— Завтра днем, наверное.

— Думаешь, доедет твоя машина до города?

— Ну разумеется. Раз сюда доехала, то и обратно доедет. Нет, теперь самое страшное — поиски квартиры. Это ежегодное развлечение, если хочешь жить в Нью-Йорке. Впрочем, каждый раз что-то находится, и к зиме у меня всегда есть какая-нибудь норка.

— А в этом году она будет особенно прекрасной, — сказала она, — потому что с тобой в этой норке будет жить Джули Пирс.

Выражение лица выдало его с головой. И он, очевидно, сразу же понял, что скрываться дальше смысла уже не имеет.

— Ну и что в этом такого? — спросил он. — Почему я не должен этого делать?

— Если мне не изменяет память, — начала Люси, — она какая-то слишком тощая и груди у нее вообще нет. Может, она и талантливая до жути, но крыша у нее слегка не на месте.

— Люси, это безвкусно, — сказал он, когда она договорила. — Я ожидал, что у женщин из твоего класса больше вкуса. Я думал, у вас это от рождения.

— Ага, а вам что дается от рождения? Безграничная тяга к похоти и предательству, наверное, а также изощренное умение причинять другим бессмысленную боль. Так ведь?

— Нет. Нам дается инстинкт выживания, и большинство из нас очень быстро понимают, что все остальное в этом мире значения не имеет. — Потом он добавил: — О господи, Люси, это маразм. Что мы как актеры какие-то! Слушай, разве есть какая-то особая причина, по которой мы с тобой не можем расстаться друзьями?

— Мне часто приходило в голову, — сказала она, — что «друзья» — это, вероятно, самое предательское слово в языке. Думаю, Джек, лучше тебе убраться отсюда прямо сейчас, хорошо?

Но самым неприятным, причем, похоже, для обоих, было то, что уходить ему пришлось с новыми чемоданами — по одному в каждой руке.

На следующее утро, когда она наводила порядок на кухне, безуспешно пытаясь забыть о нем, он появился у нее на пороге точно так же, как в первый раз: поразительно красивый молодой человек с большими пальцами в карманах джинсов.

Когда она впустила его в кухню, он сказал:

— Казимир Миклашевич.

— Что?

— Казимир Миклашевич. Это мое настоящее имя. Написать тебе?

— Нет, — сказала она. — В этом нет необходимости. Для меня ты навсегда останешься Стэнли Ковальским.

Он посмотрел на нее с изумлением.

— Неплохо, Люси, — сказал он. — Прекрасная реплика под занавес. Мне и крыть то нечем. Ладно, все равно: всего тебе доброго! — И он исчез так же внезапно, как возник.

Чуть позже, из окна в гостиной, она увидела, как нос его машины появился из-за деревьев у дальнего конца общежития. Ветровое стекло было залито солнцем, и она быстро отвернулась, присела на корточки и обеими руками закрыла глаза: ей не хотелось видеть сидящую рядом с ним Джули Пирс.

Еще позже, когда она упала на кровать, отдавшись наконец рыданиям, которые Теннесси Уильямс называл «сладкими», она пожалела, что не дала ему записать его настоящее имя. Казимир — как? Казимир — кто? Теперь-то она знала, что ее тонкая финальная реплика про Стэнли Ковальского была не просто дешевой и злобной — хуже, гораздо хуже. Это была ложь, потому что навсегда, навсегда он останется для нее Джеком Хэллораном.