Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте

…Утром и вечером слетаются, ждут. По часам. Сами клюют молча, сторожко, а рядом скачут и громко чирикают подростки, подпрыгивают близко к мамашам и папашам, которые старательно суют крошки им в рот. Те снова кричат, крылышками пингвинно-веерно хлопают, чтоб о них не забыли. Пшено клюют сами, неумело, потом опять к старшим: чням-чням… «Нате. А вот ещё».

Преданы своим детям, дому, городу. Здесь у них свой тополь, своя берёза. Своё небо.

Воробьи всегда с нами.

Иногда по субботам в утренних сумерках бегаю за деревенским молочным в ближний двор через дорогу. Быстрее, пока не набежали те, кому не спится.

Набежали. Уже несколько человек. Пока каждому нальёт, положит, взвесит… За мной тоже заняли, ещё подходят. К половине восьмого на этом месте уже никого не будет.

Дождевые лужицы отсвечивают голубоватой серостью проснувшегося неба. Свежо, хотя уже июнь. В стороне стайка голубей, кучно ходят, высматривая, чем поживиться. В кармане всегда кусочки хлеба… моя десятина. Подошла. Крошу, бросаю. Жадно клюют, напихиваются, зазёвывают сильными клювами, крыльями помогая толкаться. Один в серёдке меньше всех. Вероятно, из молодого выводка. Нерасторопный, неловкий. Бросаю ему, к лапкам, — «ну бери же». Понял, наклоняет голову, как в замедленной съёмке, тукнул, мимо. Ещё раз подхватил-подклюнул не то крошку, не то воздух, жуёт-плямкает. Меж тем голубка обступают взрослые, выхватывают-забирают из-под лапок. Всё, чисто. Идут дальше. Маленький семенит за ними, неуверенно переступая, беспомощно останавливается.

Вот и очередь подошла. Творог, сметана, домашние яички, десяток. Молока брать не буду, за ним сын не приедет — занят.

Иду назад мимо прикормленной стайки. Бросила горсточку творога под малыша, опускает голову, смотрит на белую массу. Голуби, насколько знаю, попарно выкармливают всего лишь одного-двух детёнышей, причём своим, «птичьим молоком», а потом, после семнадцати дней, — на свои хлеба. «Тебе, похоже, детской родительской сыворотки не хватило. Ешь, а то другие подберут». Подобрали. Подошла, протянула руку, сделал несколько шажков от меня и остановился, обречённо замерев, — нет силёнок убежать-улететь. Взяла, горестно пискнул. Невесомый. Душа в пёрышках, что ли, держится. Зобик пустой — с одной-то крошки. Домой взять, что ли, там поест.

В прихожке кот возник чутким зверем, выпучился на пакет:

— Мя-а-ё-о…

— Да нет, не твоё. Ты уже ел — не ври.

Куда ж голубка? Походила по комнатам. На шкаф? Кот туда легко мультяшкой запрыгнет со стола. Забыла разобрать сумку. Руки помыть. О, да вот же бельевая корзина, крупно-клетчатая насквозь с двух сторон, — готовый домик. Поставить рис на маленький огонь, пусть разбухает для нас с птичкой.

На балконе верхняя полка пуста, положила корзину, постелила. Водички, розетку, пшена кучку на этажерку, вытащила из кулька пернатого, жалобно пищит ребёнком.

— Я ж думала, что вы только воркуете, в период-то обострения симпатий. Успокойся, малыш, после ночного дождя там же тебе было сыро, неуютно, а самое главное — голодно. — Погладила, стоит, молчит, еду игнорирует. Или не понимает. Стучу пальцем в пшено: — Смотри, сейчас сама всё склюю, как твои безразличные родичи. — Смотрит на палец. — Что, не похож на клюв?

Тихо постукиваю, ткнулся тоже в кучку, взял крупинку, помняшкал, сглотнул. Помогаю, дальше кую об газету рядом. Клюёт и он себе. Немножко поели.

— Не вмещается больше? — В розетку налила отстоянной воды. Смотрится в неё. — Это тебе не зеркало. Пей, недотёпыч. — Постучала в воду. Слушает ритм, смотрит. Голову наклонила клювом в вороночку, придержала, стал цедить. Получилось. Ещё раз попили добровольно-принудительно. Еду отодвинула.

Рассмотреть птичку, пообследовать — что, где болит. Спинка целая, сам весь тоже. Расправила крылышко одно-второе. Пищит. Пёрышки на месте. Две лапки, целы обе. Посидеть с ним, подержать на руках.

— Смотри, как хорошо вокруг: солнце доброе, не жарит, птицы поют-радуются ему и всему живому. — Хлопает бусинками глаз — слышит ли меня? Сизенький, на свету переливчатый в сирень, в голубизну небесную. — Отдохнул. Может, полетишь? — Опустила на этажерку. Стоит незаводной игрушкой. Легонько махнула: — Лети! — Дробненько, шатко лапками переступил, тревожно пискнул. — Что за напасть? Глупец, летать тебе надо, а то пропадёшь. Птица жива, пока летает.

Попробую потом риса ему и творог. Туська за сеткой, уткнулся, следит:

— Мя-а-у…

— Сюда хочешь? Иди. — Открыла, выструился, сел, голову наверх тянет, глаза вытаращенными форточками. — Нет, сизарик тебе не корм!

Приспособила птицу в клетку-домик:

— Переваривай пшено. Набирайся сил. А то такие вот Туськи заедят тобой зубы. — Унесла еду.

Похозяйствовала-покрутилась. Надо глянуть на живой уголок. Вышла на балкон. Кот на этажерке у самого края, поближе к полкам, где наверху добыча. Сидит боком, прилежно, спокойно, вроде ни при чём. Но подобрался, шею вытянул, уши навострил — слушает, бдит. Наизготове мой хищник, в любой момент! Погладила. Не расслабляется кот, прилип.

— Голуба моя, ты там как — в плену, в клетке? — Узник стоит, смотрит в окошко. — Приляг, стойкий неоловянный пернатик. Копи силёнки и крепни.

Внесла упёртого кота в комнату, сетку закрыла. Прыгнул с трюмо на комодный телевизор — сторожить затворника в окно.

Выходные прошмыгнули.

В понедельник возле работы в магазинчике для живности купила корм для попугайчиков. Мой сизарик не попугай, но тоже маленький, да и сорго, читала, полезно.

…День за днём — уже пятница. После работы кормлю Туську и бегом на балкон:

— Ну как ты тут без меня? Проголодался? — Услышал-увидел, головкой и тельцем мигает вдоль корзины. Вытащила. Всё так же стоит, сам не ест, доверчиво к руке тулится. Гладенький, тёплый. Не растёт, не меняется — как в первый день. Тюкаю пальцем в зёрнышки: — Ешь. — Поклевал чуть. — Ты же Божья птаха. Как ласточки. Почему не летишь в небо?

Принесла кусочек плюшки, покрошила капелиночку, поклевали вместе. В воду добавила чуть мёда, размешала. Клювик ему в розетку, попил. Пискнул. «Не хочешь». Посадила на руки, головку опустил в голубиной покорности судьбе, на свет божий не смотрит. Вечер тенью хмурится. Духота томится. Ласточки не шумят вверху, как обычно. Может, к дождю… Хоть бы.

— Сизарик, а ведь у нас с тобой юбилейная денщина — семь дней поутру будет. — Вынести во двор, что ли, на травку. Там тоже голуби. Может, полетит. Взяла с собой хлеба для них.

Голуби во дворе живо расправились с ужином. Малого опустила в траву рядом с ними, но для птиц он так и остался невидимкой. Пищать стал. Подошла бабушка с внучком, он похлопал, голуби крыльями в ответ. Отлетели. Взяла малыша на руки, мальчик подошёл, погладил его.