Алексис Салатко - Горовиц и мой папа

— Мне нравятся только парижские предместья, — говорил папа. — Осень в Круасси. Терраса в Сен-Жермен-ан-Лэ весной. Зимой — хлопья снега, падающие на баржи. Знаешь, однажды был такой сильный мороз, что мальчишки могли кататься на коньках — прямо по Сене, между Буживалем и Ле Пеком. Можно было подумать, это Днепр… Твоя мама тоже любила западные предместья. Вот где можно было поразвлечься…

Он взял меня за руку, и странная наша пара поплыла по течению мимо pancakes houses [36] Pancake house — американское кафе, где по традиции подаются в качестве десерта блинчики из пресного теста на яйцах с лимоном и сахаром. , прачечных-автоматов, витрин с предметами негритянского искусства, драгсторов [37] Драгстор (drugstore) — типично американское заведение, сочетающее аптеку и магазинчик товаров первой необходимости; здесь можно приобрести лекарства (в том числе по рецепту врача в рецептурном отделе), товары личной гигиены, косметику, журналы, сигареты, открытки, книжки в мягкой обложке, а кое-где — и корм для кошек и собак, продукты питания и даже одежду. Драгсторы появилась в начале XX века; долгое время в них были также стойки с автоматами газированной воды и других прохладительных напитков, небольшие закусочные. и небоскребов.

Я не переставал обдумывать то, что папа сказал мне ночью. Прежде чем познакомиться с моей матерью, Димитрий был истинным виртуозом, способным на самые головокружительные пассажи, но при этом, по его собственному признанию, мало что понимал в музыке. И только когда он стал играть для Виолетт и для меня, в Шату, в полной безвестности, он начал разбираться, что к чему. Он больше не добивался успеха — он играл душой. Нутром.

А Горовиц? Чем он играет? Нутром? Или чем-то другим? На чем держится его известность? Не обманывает ли он тех, кто слушает его музыку? Не узурпатор ли он? У таланта с успехом нет ничего общего. Разве не это хотел сказать мне отец? Я чувствовал стеснение в груди, удушье, которое усиливалось по мере приближения к моменту истины. Чего я на самом деле жду от встречи с мифом, преследовавшим меня все детство?

Только что мы прошлись вдоль Гудзона, где купили сэндвичей и пива. Сейчас устроим пикник в Центральном парке, а вокруг нас под припорошенными снегом деревьями будут бродить без всякой цели укутанные чуть не до бровей прохожие…

Можно было подумать, будто мы попали в зимний пейзаж Остаде [38] Остаде — семья голландских живописцев. Адриан ван Остаде (1610–1685) — один из ведущих мастеров крестьянского жанра в голландской живописи XVII века. Графическое творчество О. (офорты, акварели, рисунки) отмечено живописностью манеры и остротой жизненных наблюдений. Автор имеет в виду, очевидно, Исаака ван Остаде (1621–1649), брата и ученика Адриана, влиянием которого проникнуто его раннее творчество. В 1640-х годах для его произведений (сцены на открытом воздухе; пейзажи, в том числе зимние) становится характерным серебристый колорит, тонко передающий особенности освещения («Замерзшее озеро», 1642, Эрмитаж, Ленинград). , любимого художника Николая II. Мы уселись на скамейку у подножия памятника Гансу Христиану Андерсену. Нам было известно, что Горовиц живет в двух шагах отсюда — в особняке с окнами, закрытыми тяжелыми черными шторами. Папа знал наизусть все мании маэстро. Его дикая паранойя и его легендарная ипохондрия с годами усилились так, что стали почти сумасшествием. Без привычной минеральной воды, спаржи, морского языка (эту рыбу ему специально присылали из Дувра), без массажа живота у него все разлаживалось, он не способен был нормально работать. Причем речь тут шла не о капризах примадонны, а о непреодолимой тревожности, связанной с положением беженца. С двадцати пяти лет он был уверен в том, что болен, болен неизлечимо, но на самом деле его единственной болезнью был страх потерять беглость пальцев и оказаться в лагере, как отец и миллионы других евреев. Он испытывал такой ужас перед диверсиями, что перед каждым концертом выставлял у своего «Стейнвея» двух солдат морской пехоты.

Рассказывая, папа брезгливо вглядывался в свой сэндвич с тунцом. Где-то часы пробили четыре.

— О! Час его прогулки! — воскликнул отец. — В это время ему нужно как следует пропердеться.

Я тупо поглядел на отца:

— Ты о ком?

— Ну, догадайся о ком! От страха его раздувает, он становится, как воздушный шар, и за два часа до выхода на сцену надо это все выпустить, не то месье взорвется. Однажды под давлением газов его подтяжки лопнули как раз в ту минуту, когда он садился за фортепиано. Пришлось дежурному пожарнику в последний момент отдать ему свои. Горовиц играл великолепно, и восхищенный пожарник сказал после концерта, чтобы господин музыкант оставил себе эти подтяжки, потому что с ними он как на крыльях летает.

Откуда Димитрий все это выкопал?

— Не одна только твоя бабушка в курсе дела! Лично я знаю этого типа так, словно сам породил его на свет.

Папу снова прихватило. Сморщившись от боли, он протянул мне нетронутый сэндвич и почти бегом направился к заиндевелым кустам рододендрона. Надо будет серьезно заняться его простатой. Я пристально всматривался в аллею, меня не отпускала несбыточная надежда на то, что сейчас здесь появится шарик-Горовиц под ручку с Вандой. Я безмолвно подыхал со смеху, вспоминая обо всей этой истории с утечкой газов и ниспосланным свыше пожарным. Потом, немного успокоившись, попытался представить себе, какое это страшное испытание — выходить на сцену, тем более — когда тебя ждут, чтобы поквитаться. Сразу припомнилось, как я сам, вместе с пятью другими кандидатами, ожидал своего первого устного экзамена в интернатуру. Мы так сдрейфили, что были все зеленые и то и дело бегали в сортир.

Я оглянулся. Папа исчез в зарослях рододендрона. Я встал со скамейки и обошел эту живую изгородь, мне было смешно, но внутри что-то царапало. Папа был все еще занят тем, что «вынуждал рыдать Циклопа»: он согнулся вдвое от боли и брызгал кровью в снег.

До отеля мы добрались на метро. Молча.

— Господин Радзанов, вам записка.

Папа подошел к портье. Тот протянул ему таинственное послание. Они о чем-то поговорили. Потом папа как ни в чем не бывало вернулся ко мне. В лифте я спросил, о чем это они с портье перешептывались.

— Разве ты знаком с кем-нибудь в Нью-Йорке?

Его передернуло, будто он страшно удивился, как я мог задать ему такой вопрос.

— Ни с кем, кроме Горовица!

Может быть, он давно наладил связь со старым другом? В конце концов, тут не было бы ничего странного…

Нам следовало объясниться, но я не знал, с чего начать. Я никогда не умел к нему подступиться. И подождал, пока мы окажемся в номере, чтобы загнать его в угол.

— А что, пап, давно это с тобой?