Валерий Сегаль - Десять лет спустя

— И чем же вы занимались в Пушкинской харчевне? — оживился Ульянов.

— Там был организован склад оружия, Владимир Ильич.

— Это очень прискорбно, — задумчиво произнес Ульянов.

— Я вас не понимаю, Владимир Ильич, — сказал Лядов.

— Организация склада оружия в самом сердце Москвы…

— Явилась очень прискорбным фактом, — заключил Ульянов.

Лядов промолчал. Все в недоумении уставились на Ульянова.

— Я вспоминаю прекрасные пушкинские чтения в той харчевне в дни моего нелегального пребывания в Москве летом 1900 года, — с печальной улыбкой произнес наследник престола.

— А теперь там выдавали обрезы. Действуя таким образом, вы отпугиваете от своего движения интеллектуалов.

— Интеллигенция и так не с нами, Владимир Ильич.

— Интеллигенция — это говно! — сказал Ульянов. — Ей и пушкинские чтения ни к чему. Я говорю об интеллектуалах. Многие из них с нами, так не отталкивайте их от нашего движения.

— То же самое сказал и Плеханов, — признался Лядов.

— Разумеется!

— Но еще он сказал, что раз мы оказались не готовы победить, то не следовало и выступать.

— Много он понимает! — вставил свое мнение Коба.

— Не с вашими куриными мозгами критиковать Георгия Валентиновича Плеханова, — строго сказал Ульянов, впервые обратив внимание на этого типчика. — Лучше снимите свою кардинальскую шапку и пойдите помогите на кухне!

— Вопрос, между тем, отнюдь не праздный, — заметил Лядов после ухода Кобы. — Пролилась кровь, а конечной цели мы не достигли. Так стоило ли выступать?

— Когда-нибудь мы бы все равно выступили впервые, — высказал свое мнение Зиновьев. — Но победить с первой попытки едва ли возможно.

— Верно, — сказал Ульянов. — Теперь нам предстоит изучить уроки московского восстания. На мой взгляд оно наглядно показало, что только в решительной вооруженной борьбе пролетариат может одержать победу. Думаю, что выступить было необходимо, но мое несогласие с Плехановым еще не означает, что мы можем позволять себе пренебрежительно отзываться о нем.

— А по-моему мы должны быть предельно принципиальны в подобных вопросах, — вступил в разговор Каменев.

Ульянов с сомнением покачал головой. Вопрос был непростой. С точки зрения революционной теории вопрос был действительно очень принципиальный, но практические взаимоотношения с конкретными людьми порой требовали иного подхода.

— Главным критерием при оценке нами любого человека должно быть его отношение к режиму, — сказал Ульянов. — Георгий Валентинович является сторонником иных методов борьбы, но за его отношение к режиму я всегда спокоен. Здесь уместно вспомнить и всеми нами уважаемого Льва Абрамовича Каскада. Лев Абрамович и вовсе скептически относится к революционным идеям, однако его отношение к режиму делает честь всем нам, близко его знавшим! Давайте, друзья, принесем водки и выпьем за нашего дорогого Льва Абрамовича; я сильно опасаюсь, что он попал в переплет…

В гостиную вошла Анжелика.

— Александра Михайловна, нужно сбегать за мясником. Мы не можем разделать медвежатину сами.

— Ну так и сбегай! — ответила Александра.

— Это еще зачем!? — воскликнул Ульянов, поднимаясь со стула и направляясь в кухню.

Все последовали за ним.

— А этот здесь на что? — добродушно осведомился Ульянов, снимая пиджак и одновременно отвешивая Кобе легкую затрещину. — Сейчас я вам покажу класс, ребята!

Ульянов засучил рукава рубашки, и обнажил до локтей свои толстые, поросшие рыжеватой шерстью руки. Анжелика смотрела на него не отрываясь; Бени мучительно ревновал. Ульянов схватил длинный нож и принялся ловко разделывать сочащиеся кровью куски медвежатины.

— Вот это настоящая работа! — приговаривал он. — Тащите водку в гостиную, ребята. Медвежатина, считайте, уже готова…

Короче говоря, к десяти часам все уже были в говно, а Бени вообще спал…

Аликс мерно посапывала во сне; рядом с ней тревожно ворочался Ульянов.

«… 2-5 сентября 1792 года народ стихийно расправился с заключенными в парижские тюрьмы роялистами. Это были дни опасности иностранного вторжения. Предатели, контрреволюционеры, заговорщики изнутри подвергали опасности Революцию, которой и без того угрожали извне.

Париж был совсем не таким, каким мы его знаем. В те дни это был тревожный и униженный город, и ему еще долго предстояло оставаться таким. Станет даже хуже: коалиция внешних врагов еще пополнится Англией, Голландией и Испанией, впереди еще казнь 21 января 1793 года…

В те тревожные ночи на пустынных улицах Парижа можно было видеть одинокого человека в грязных лохмотьях. Был он бородатый и загорелый, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой он выглядел растерянным, иногда — смущенным, но пожалуй чаще всего — расстроенным. Ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:

— А хуй ли толку?»

Ульянов неистовствовал во сне.

«… Черные вороны расселись на вершинах гор в северной части Вест-Честера, словно зловещие часовые расположившейся здесь армии Вашингтона.

Сильные отряды охраняли Гарлемские холмы, пушки стояли вдоль берегов Гудзона, а северные границы острова Манхаттен ощетинились штыками английских часовых.

В те дни в этих краях часто можно было встретить одинокого полубезумного путника — бородатого, загорелого, со смиренным лицом и продырявленными ладонями. Порой его видели неподалеку от нагорья, порой — вблизи реки Гарлем шагающим легкой походкой, обратив лицо к заходящему солнцу. Время от времени, ни к кому не обращаясь, он риторически вопрошал:

— А хуй ли толку?»

Ульянов сел на кровати и потер ладонью затылок.

— Что с тобой? — спросила проснувшаяся Аликс.

— Чертовщина какая-то, — пробормотал наследник престола. — Контрреволюционные сны…

В северных широтах декабрьское утро приходит поздно. Было девять часов, пасмурно, сумрачно и тоскливо; петербургские старушки пророчили обильные снегопады.

В сей ранний час Лев Абрамович Каскад еще мирно спал в своей камере на Шпалерной; Распутин маялся с императрицей в провонявшей потом постели; фабрикант Отто Кирхнер («Это еще что за хрен?» — «Сегодня познакомимся!») натягивал панталоны на свою жирную задницу, собираясь на переговоры с бастующими рабочими; полковник Бздилевич принимал последний перед службой стакан портвейна; Ульянов, только что отправивший супругу в Саблино, теперь жадно пил пиво в ресторане Витебского вокзала.

В этот же самый час мы видим генерала Барсукевича, уже заступившим на трудовую вахту. По неизвестным нам причинам в тот день Адольф Арнольдович явился на службу чуть раньше обычного, не спеша выкурил папироску, хотел было пропустить стаканчик, но устоял перед соблазном, и вот теперь пил кофе и барабанил пальцами по столу в нетерпеливом ожидании одного из своих многочисленных агентов.