Жан Грегор - Безголовые

— Мадемуазель Джен… Я хотел бы попросить вас сообщить суду все, что вы знаете по поводу калечения своих служащих, в которых обвиняется господин Грин-Вуд.

— Я могу рассказать вам только о том, что пережила сама, я имею в виду, что постараюсь объяснить вам, каково это лишиться головы и жить без нее.

— Именно этого мы от вас и ждем, — сказал судья.

— Хорошо, — вздохнула Беби Джен. — Чтобы человек лишился головы, совсем не обязательно применять силу, иногда достаточно и морального насилия. Я расскажу вам, как лишилась головы, когда мне было тринадцать лет… Мой отец был очень суровый человек, невероятно требовательный к самому себе. Он обладал удивительной силой воли и энергией, которую, между тем, всю отдавал работе, и мы видели его довольно редко. Он работал в многонациональной компании в отделе связей с общественностью. Часто в выходные дни, когда он бывал дома, ему удавалось одним взглядом, движением плеч, нескрываемым раздражением или сжатыми в кулаки руками прекратить любую нашу с мамой ссору, но он ни разу не поднимал на нас руку, ни разу до того дня. У него были неприятности на работе — позднее я узнала о том, что от него хотели избавиться и оказывали определенное давление. В тот вечер я и мой брат, мы стали спорить с ним, он нам запрещал куда-то идти… Мне было тринадцать лет, наверное, впервые в своей жизни я попыталась воспротивиться отцовской воле; громко закричав, он сильно ударил кулаком по столу. Отец был просто в ярости. Он стал брать тарелки и кидать их об пол, мы говорили ему, что он сошел с ума, что он ведет себя глупо, тогда он двинулся к нам и начал наносить удары направо и налево. Моя мать громко кричала. Конечно, отец не бил нас очень сильно, и уже через две минуты все закончилось. На мне не осталось ни следов от ударов, ни синяков, но вечером, ложась спать, я почувствовала, что мой привычный мир рухнул, а неделю спустя, когда я принимала ванну, моя голова отделилась от тела и медленно погрузилась в теплую и пенистую воду… Меня это не удивило. Скорее, учитывая мое психологическое состояние, я была поражена тем, что вслед за головой не отвалились и другие части тела.

Я рассказываю вам все это не для того, чтобы вы меня жалели, а чтобы вы лучше меня поняли. Не удары отца явились причиной моего обезглавливания. А осознание того, что отныне я стану опасаться человека, с которым говорю. Смотря на чужие руки, я все время буду настороже, страшась резких выпадов, внезапных взмахов, слушая кого-то, я всегда буду готова к резким словам, даже к оскорблениям. Глядя на них, я не смогу отделаться от мыслей об этом непонятном мне стремлении непременно унизить другого, подчинить его себе, раздавить…

Перед вторым и последним днем заседания служащие были полностью уверены в своем успехе. Каждый знал, что защита страдает отсутствием новых идей, да и судья, по-видимому, находится на их стороне. Утром зал заседания наполнился людьми еще до того, как пришли судейские. Стюп, словно футболист, блистательно отыгравший первую половину матча, вторую половину проводил среди зрителей и время от времени оборачивался к залу, высматривая возможных журналистов.

После того как адвокат защиты зачитал доклад о реорганизации, которая произошла в компании (служащие обнаружили, что дирекция ничего не делала случайно), потом еще раз ознакомил суд с деятельностью компании, представил счета, финансовые отчеты, а в заключение уточнил намеченные направления развития, с длинной речью выступил профессор Родж. Он сообщил много полезных вещей, но — наверное, в этом был главный недостаток этого специалиста — не сказал суду главного, то есть того, может или нет утрата головы представлять собой опасность. В самом деле, Родж слишком любил всех безголовых, своих пациентов, чтобы считать их ущербными по сравнению с другими.

Вслед за профессором Роджем для дачи показаний был вызван Конс. Судья сперва удивился было, как странно ходит и двигается молодой человек, но, вздохнув, напомнил себе, что именно этот служащий и пытался покончить с собой.

— Как вы можете объяснить свой поступок? — задал судья первый вопрос.

Конс слегка наклонил вперед свое негнущееся тело и ответил.

— Я считал это единственным выходом из положения. Прежде всего, потому, что не был убежден, то есть, я хочу сказать, не понимал, кто прав, кто виноват во всей этой истории… Я чувствовал себя неспособным пойти к Грин-Вуду и высказать ему в лицо все, что я думаю… И потом в компании «то, что думает какой-то там служащий», не имеет никакого значения, я догадывался — Грин-Вуд поднимет меня на смех…

— Почему вы чувствовали необходимость высказать свое мнение?

— Просто несколько месяцев подряд мне было очень плохо. Моя жизнь целиком состояла из разочарований, предательств, мне постоянно приходилось идти на сделки с собственной совестью. Когда Грин-Вуд продал склад, ни слова не сказав кладовщикам, я почувствовал свою причастность к этому… В конце концов, я же был членом команды, которая так грубо от них избавлялась — вышвыривала как паршивых псов! А с этими людьми я бок о бок работал каждый божий день.

Долгое время я спрашивал себя, не стоит ли мне уволиться, но это было бы слишком нелепым, слишком романтическим поступком. Теперь я думаю, именно так мне и следовало поступить. Сделать это сразу же, чтобы потом не жалеть, проявить солидарность с работниками склада и одновременно остаться в согласии с самим собой… В те дни я даже мечтал взять рупор и пойти сражаться за них. Я представлял себе, как обращаюсь к Грин-Вуду с требованиями. Иногда у себя дома, замечтавшись, я во весь голос обращался к нему, словно он был рядом, излагал ему свою точку зрения, свою веру в некие вечные общечеловеческие ценности… Я говорил: «Не кажется ли вам, что никто не имеет права считать себя человеком, поступив так, как поступили вы…» Оставаясь один, какие только пышные фразы я не произносил, но перед Грин-Вудом я молчал.

— Почему?

— Я мог бы сказать, что из трусости, но это была бы не вся правда. Одной только трусостью нельзя объяснить мое поведение. Я думаю, что мое положение служащего, который занимает промежуточное место между руководством и рабочими, позволяло мне видеть все, что происходит в обоих лагерях, и, к несчастью для меня, понимать, все то, что там происходит… Если бы я появился в компании чуть позже, я бы не столь часто соприкасался в работе со складом и никогда бы не понял причин обозленности кладовщиков, равно как и их требований… В конце концов я бы стал одним из руководителей компании. Но мое частое присутствие на складе все усложнило. Надо сказать, господин судья, что у меня изначально была психология управляющего: и если бы я случайно оказался на месте Грин-Вуда, я бы, наверное, действовал так же, как и он. Я окончил торговое училище, в котором мир компании изучался с точки зрения руководителей… Не исполнителей. Вот почему еще я молчал. Я подозревал, что продажа склада — решение не лично Грин-Вуда, а еще более высокого начальства. Много раз я размышлял над тем, что делал бы на месте Грин-Вуда; может, больше бы разговаривал с подчиненными, пытался бы что-то объяснить, хотя, конечно, некоторые поступки делают всякие дальнейшие разговоры бессмысленными…