Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей

— Если есть знания и способности, кто посмеет не воспользоваться их плодами?

Зальмай молчал, не отрывая глаз от земли. Затем поднял голову и сказал:

— Должен признаться, Гамай, что я сыт жизнью по горло. Не только учиться, жить не хочется. Я чувствую себя одиноким. Передо мной закрыта дорога к счастью. Говорят, душа помогает строить жизнь. А если на душе тоска и отчаяние? Тогда и самый короткий путь кажется бесконечным!

На бледном лице Зальмая проступили капельки пота. Мне стало не по себе от этих слов, и я заметил:

— Друг мой, никогда не говори, что знания не нужны. В тебе есть чувство национальной гордости, ты всегда мечтал служить делу процветания Родины, превратить землю — это бесценное наследие отцов и дедов — в источник богатства страны. А эту мечту можно осуществить, имея в руках такое оружие, как знания, в сочетании с патриотическими чувствами. Пока человек жив, он должен учиться. Только с помощью знаний можно обрести моральные и материальные ценности. И если правильно ими распоряжаться, принесешь пользу и себе и людям. Мы с тобой немало потрудились и прошли довольно большую часть этого пути. Вспомни, сколько мы провели бессонных ночей, готовясь к экзаменам. А ты хочешь, чтобы наши усилия нескольких лет пошли прахом!

Я пристально всматривался в лицо Зальмая, пытаясь прочесть скрытую в нем тайну. Что с ним случилось? Как мне его успокоить? Вдруг Зальмай посмотрел мне в глаза и сказал:

— Ты прав, Гамай! Ты настоящий друг! Кто может отрицать пользу знаний? Ведь они открывают путь к благосостоянию и счастью. Но у меня нет ни желания, ни сил учиться.

Какая-то безысходность слышалась в словах Зальмая. Куда девались его мечты и высокие помыслы?

— Послушай, Зальмай, ты всегда был со мной откровенен. Не лгал, не притворялся. Надеюсь, что ты и сейчас скажешь правду.

Зальмай немного смутился и ответил взволнованно:

— Я никогда тебе не солгу.

— Что с тобой? — спросил я, глядя на него в упор. — Почему ты так изменился?

Смущаясь и заикаясь, Зальмай стал говорить что-то невразумительное. Мне было неловко. Из его несвязных ответов я понял, в чем дело, но, чтобы узнать все подробнее, сказал:

— Что-то я не совсем понимаю. Объясни.

Зальмай нехотя ответил:

— Единственное, что неподвластно богатству, — это любовь и красота. Стоит влюбиться — и уже невозможно с собой совладать. И тогда и сердце, и разум, все душевные силы оказываются в плену у красоты. Любовь лишает человека рассудка, отнимает у него волю. Он мечется между отчаянием и надеждой. Все каникулы я промучился. Способность видеть и чувствовать погубила всю мою жизнь, потому что сила обычаев и традиций несокрушима. Признанье в любви — грех. Оно приносит лишь горе и зло. Я с детства люблю Гутый. Мы вместе росли, и день ото дня в наших сердцах крепло чувство любви и симпатии друг к другу. Мы тайком переписывались. Гутый в письмах заверяла меня, что непременно станет моей, когда придет время, советовала спокойно учиться, получить высшее образование, и тогда ее отец сам отдаст мне ее в жены. Мне хотелось верить каждому слову любимой. Но предрассудки, господствующие в нашем обществе, вселяли в душу тревогу. Я понимал, что пока привилегии достаются не по заслугам, а благородство попирается косными обычаями, нашим мечтам не суждено сбыться. Когда я приехал, Гутый как-то особенно была ласкова, будто нам предстояла разлука. Однажды, когда я проходил мимо ханского дома, выбежала служанка и, пугливо озираясь, сунула мне в руку письмо. Не успел я опомниться, как девушка убежала. Сердце сжалось от боли, в висках застучало.

Я помчался на край села, бросился на пожелтевшую траву, терзаемый недобрым предчувствием, распечатал конверт.

«Дорогой Зальмай! Прими мой привет, полный чистой и искренней любви.

Отец и братья обо всем догадались и стали за мной следить. А третьего дня принялись меня упрекать:

«Ты опозорила честь нашей семьи. Завела любовные шашни с бедняком, сыном пастуха. Он вырос благодаря нашей милостыне. Не о том мы мечтали, чтобы из-за тебя батраки равняться с нами вздумали. Опомнись! Брось свои детские выдумки! Иначе поступлю по обычаю, и тогда ты всю жизнь будешь себя проклинать. Не пойму, откуда у этого Зальмая сердце льва?!»

Зальмай, милый, долго придется ждать того дня, когда перед любовью будут равны и хан и бедняк. Наша с тобой любовь к добру не приведет. Нам надо расстаться. А то как бы отец с братьями тебя, не дай бог, не искалечили. Да хранит тебя бог!»

Мне было обидно за друга и я сказал:

— Зальмай! Эта любовь ничего не принесет тебе кроме несчастья. Не убивайся так! Возьми себя в руки.

Но, слушая меня, Зальмай еще больше расстроился.

— Будь что будет, — сказал он. — Ни разум, ни сердце меня не слушаются.

Кончился семестр. До экзаменов оставалось меньше месяца, когда Зальмая положили в больницу, а через несколько дней увезли домой. Врач рекомендовал переменить обстановку. А спустя месяц мы узнали о его безвременной смерти. Эта весть глубоко ранила наши сердца. Зальмая все очень любили.

Через три дня после похорон стало известно, что Зальмай в списке шестерых учащихся, которых посылают на учебу за границу. Увы! Зальмай был там, откуда не возвращаются.

Перевод с пушту Л. Яцевич

Всю жизнь до седых волос Лавангин-кака́[ Кака́ — дядя, обращение к пожилому человеку.] занимался крестьянским трудом. Двадцать долгих лет пробатрачил и лишь тогда смог купить пару волов, чтобы работать по найму у землевладельцев за четвертую, а то и пятую долю урожая. Обливаясь потом, трудился он от зари до зари, не успевая, как говорится, зимой погреться, летом в тени посидеть. Наработается, бывало, так ему ни до чего.

Заботы и непосильный труд сделали свое дело — в сорок с лишним лет он выглядел совсем стариком. Весь в морщинах, клочковатая борода, белая, словно хлопок, передние зубы из-за беспрерывного жевания насвара 2выпали. Поэтому все в деревне звали его не иначе как Лавангин-кака́.

Ютился Лавангин вместе с женой Патасой в маленькой темной хибарке, рядом с хлевом.

Ночью он по нескольку раз вскакивал, посмотреть на месте ли волы, подбросить в кормушку травы. Это вошло у него в привычку.

Утром он вставал первый, начинал шаркать и жена просыпалась.

Бывало, Лавангин-кака́ так умается за день, что ночью не может уснуть, ворочается с боку на бок — все кости ноют, — так и встанет, не сомкнув глаз. В такие ночи жена бодрствовала вместе с ним, и оба вели нескончаемый разговор о своей горькой доле, о тяжком труде, о бездетности.

— Почему у нас такая судьба? — с отчаянием в голосе спрашивала, вздыхая, жена.

— У каждого своя судьба и нечего тут ломать голову, — поспешно говорил муж, а сам думал о том же.