Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей

— Вы езжайте, а я поговорю с кем-нибудь из крестьян и вернусь пешком.

Было душно и сыро, небо без единого облачка казалось слегка темнее обычного. Насколько хватало глаз, тянулись рисовые поля, и этот монотонный пейзаж оживляли лишь глинобитные хижины, иногда обнесенные забором, да ряды раскидистых ив. Поля скрадывали расстояния, но до деревни, казалось, и в самом деле недалеко. Весь уезд располагался на сравнительно небольшом пространстве. Уездный центр с трех сторон окружали холмы, переходящие в горы.

Я шел по насыпной дорожке и наткнулся на работавшего в поле крестьянина. Воздух был здесь особый, пропитанный запахом рисового поля.

Крестьянин лопатой открывал запруду, чтобы заполнить водой участок поля, и, поглощенный работой, не заметил меня.

— Салам алейкум, отец! Бог в помощь! — приветствовал я его.

Он обернулся. На вид ему было лет шестьдесят, среднего роста, худощавый. Дочерна загоревшее лицо в глубоких морщинах, седая бородка. Одет он был в старую выгоревшую гимнастерку, такие же штаны и доживавшие свой век, купленные где-то на барахолке, ботинки. На голове — темно-синяя чалма.

Увидев меня, старик растерялся. Не оттого, что я был одет кое-как и не очень чисто, как и подобает в такой поездке, и походил на работягу-дорожника. Смутил старика пистолет, болтавшийся у меня на поясе, и, с опаской глядя на меня, он ответил:

— Ваалейкум ассалам, дай тебе бог здоровья! Что-нибудь случилось?

Я сразу понял, в чем дело, и постарался успокоить беднягу.

— Отец, дорогой, все в порядке. Я из Кабула, понимаете, приехал сюда, чтобы написать про крестьян. Увидел вас, дай, думаю, поговорю с человеком, расспрошу про ваше житье-бытье, если, конечно, не возражаете.

Он, кажется, ничего не понял, но успокоился:

— А ты кто?

— Я журналист, пишу для газеты.

— Значит, на правительство не работаешь?

— Как же так? — решительно возразил я. — Именно на правительство и работаю. А вам что, правительство не нравится?

— Упаси боже, — ответил крестьянин. — Я такого не говорил. Я просто не понял, чего тебе надо.

Я пояснил с улыбкой:

— Мы с вами поговорим, а потом я напишу, как вы живете, как работаете, какие трудности, какие жалобы, чем довольны, чем недовольны. Все это напечатают в газете, чтобы о вас узнали и власти, и весь народ, и у нас в стране, и во всем мире.

Старик с хитрецой спросил:

— Да простит тебя господь, ты, может, ославить меня собираешься?

— Не ославить, уважаемый, а прославить. Так не возражаете, если я у вас кое о чем спрошу?

Старик посерьезнел и ответил раздумчиво:

— Здесь?

— Можно и здесь.

— Э нет — пойдем ко мне, попьем чайку, там и поговорим.

— Большое спасибо, — поблагодарил я, — но, право же, не стоит, здесь очень удобно, ваши слова для меня — и чай, и нокль[ Нокль — миндальные орехи в сахаре.].

— Да, конечно, — закивал он. — Лучше никуда не ходить — места здесь сам знаешь какие…

Мы сели прямо на землю, я достал карандаш и блокнот. Начал не с имени и фамилии, а с другого.

— Как у вас в уезде насчет безопасности?

— Не знаю, что и сказать, — вздохнул старик.

— Говорите правду.

— А какую правду?

Я удивился:

— Разве бывает несколько правд? По-моему, правда всегда одна.

Старик, видно, многое знал и ему хотелось излить душу, но настороженность его не покидала.

— Может быть, и одна, только не в нынешнее время, — ответил старик, посмотрел на гряду гор на востоке и перевел взгляд на мой чертов пистолет. — Правда, говоришь? Правда, сынок, у того, у кого оружие. Попробуй перечить ему!

Старик замолчал, а я напряженно думал, как бы его разговорить, найти к нему ключ. Надо проявить сочувствие, понимание, думал я, отнестись к его словам с максимальной серьезностью.

— Послушайте, отец, — сказал я. — Я знаю, о чем у вас болит душа. Всем нам, всему народу сейчас тяжело. Но поверьте, у меня с вами одна боль. Оружие — это для врагов. А здесь оно мне не нужно. Я хотел бы знать, например, виды на урожай в этом году.

— Как всегда, — нетерпеливо произнес он. — Мы-то работаем, тянем лямку, а что получится — посмотрим.

— Власти дают крестьянам химические удобрения, сортовые зерна, машины для сельского хозяйства, кредиты предоставляют. Здесь у вас все это есть? Или до вас не доходит?

— Кто ловчее, тот получает, — нехотя сказал он.

Мне все стало ясно, но я прикинулся, будто не понял:

— Вы хотите сказать, что на вас наживаются, продают вам по завышенным ценам то, что положено по государственным?

Старик вздохнул:

— Да нет, не то… Ради бога, не мучай, не спрашивай…

Я переменил тему:

— А скажите, есть у вас малярийные комары? Ведь от них болеют малярией!

— А как болеют?

— Ну, жар сильный, человека трясет — очень плохая болезнь. Через день повторяется.

— Здесь трясет всех, — ответил старик. — И старых и малых. Я вот увидел тебя и тоже затрясся. Вечерами сижу с женой и детьми, и всех нас трясет. Так и других наверняка. Как увидим кого-нибудь чужого, так дрожь нападает.

— Отец, дорогой, — продолжал я. — А теперь скажите, приезжают к вам из отрядов по борьбе с малярией, делают опрыскивания, проводят медосмотры, ходят по домам?

Старик прикрыл лоб ладонью, задумался.

— Послушайте, отец! — прервал я затянувшееся молчание. — О чем задумались? Я ведь только спросил, работают ли чиновники, получающие жалованье, а если не работают, то наказывают ли их?

Старик взглянул на меня, и такая боль отразилась в его глазах, что казалось, он вот-вот заплачет:

— Знаешь, сынок, говорить можно много, да что толку? Ну да ладно, скажу, ты, кажется, человек неплохой… У моего брата был сын доктор. Бросил отца и приехал сюда лечить малярию. Два с половиной года работал у нас. Горячий был, вот как ты, только красивей тебя. Я за него дочь сватал, не захотел. Говорил, — правда, не мне, — что за ним городские красотки бегают, образованные.

Однажды в пятницу, в божий день, все отдыхали, а он поехал в одну деревню, где дворов двадцать — тридцать, сказал, там тяжелые больные. Он уже не раз туда ездил, лекарства возил, а тут лекарства у них кончились. И он поехал. И не вернулся. Схватили его.

Старик снова посмотрел на горы, возвышавшиеся на востоке, и, едва сдерживая слезы, продолжал:

— О боже праведный! Не дай бог ни кому такое увидеть — ни правоверному мусульманину, ни кафиру неверному, ни одному живому существу — господи, что они с ним сотворили! Раздели, руки-ноги связали, положили на камень и топором, топором! Сначала пальцы на ногах отрубили, потом ступни, потом по щиколотку, по колено, а до груди добрались — он и умер… А как страдал, бедный, о господи, как умирал, надо же такую смерть принять!

Губы и руки у старика дрожали, из глаз лились слезы, он вытер их и тихо произнес: