Фабрис Каро - Фигурек

Эпитафина и Некто-Жан пристально смотрят на лежащий перед ними на столе пакет. И думают, должны ли открыть его.

Эпитафина. Этот подарок предназначен не нам, и я думаю, что Пьерралист ужасно рассердится на нас, если его развернем мы с тобой, а не он сам…

Некто-Жан. В конце концов, он мог бы быть здесь, кто не пришел — тот и виноват.

— Ну и занудство эти рождественские мессы… Представляешь? Я задремал, так попик собственной персоной меня будить приперся. В церкви я остался один, все слиняли — служба-то, оказывается, уже четверть часа как закончилась… Нет, ты представляешь, каково мне было!.. И я видел, что попик тоже не словил большого кайфа от того, что я заснул во время его речи… Пришлось, чтобы разрядить атмосферу, сказать ему, знаешь что? «Вы классно все делали, только я это уже видел…»

Он хохочет. Хохоча, он так трясет столик, что едва не опрокидывает свой аперитив. У меня болит голова, в кафе шумно, каждый звук кажется мне еще в десять раз громче, в десять раз громче и непонятнее. Голова плывет. Ночью я плохо спал, можно сказать, практически не спал до рассвета, а когда ненадолго удавалось заснуть, повторялись кошмары. Один я запомнил очень подробно, могу и теперь пересмотреть, сцену за сценой, с невероятной точностью. Я был у Клер и Жюльена. Они сидели передо мной на кушетке, тесно прижавшись друг к другу. Я рассказывал им что-то ужасно скучное о ловле форели. Я говорил, а они вели себя все разнузданнее, похоть все росла. Началось с поцелуйчиков, потом ласки становились все смелее, потом они скинули с себя одежду и принялись заниматься любовью прямо на той же кушетке — передо мной. Мне пришлось сделать вид, что ничего не происходит, и продолжать свой монолог. Посреди траханья Клер вдруг превратилась в Таню. Она наслаждалась, ох, как же она наслаждалась. Время от времени она поглядывала на меня с улыбкой. Я старался говорить громче и громче, чтобы заглушить их стоны. В конце концов я перешел к технике рыбной ловли с помощью сачка и заорал благим матом, перекрывая их непристойные выкрики. Внезапно на кушетке появился Бувье. Он, хохоча, мастурбировал. Наверное, потому и кажется он мне сегодня не таким забавным, как всегда.

— Что случилось? Ты сердишься?

— Просто не выспался.

— А-а-а, понятно… зубы болели…

У официанта опять появилась новая деталь в туалете, только я не сразу догадался, какая именно, понадобилось несколько секунд: ах, вот в чем дело! Теперь он гордо выставляет напоказ безупречно белые перчатки… Он протягивает две папки с вечным меню, я машинально беру предназначенную мне, открываю, чтобы заказать солонину с чечевицей, и вдруг вижу приклеенную в самой середине страницы желтую бумажку

Я в курсе ваших проблем, мне отлично известен синдром, я врач Фигурека.

Нам непременно надо встретиться.

Я здесь, чтобы помочь вам.

Я ошарашен. Пристально смотрю на молодого человека — он еле заметно кивает, подтверждая, что эти строчки на листке желтой самоклеящейся бумаги начертаны именно им. Глаза мои окончательно затягивает туманом, меня охватывает дрожь, которую никак не удается унять, а сердце начинает биться так, будто вот-вот выскочит на клетчатую скатерть, вот уже все закружилось, завертелось вокруг меня, Бувье, кажется, что-то мне говорит, но я не слышу, я вижу только его смешно двигающиеся губы, а еще вижу, словно со стороны, как я встаю, хватаю официанта за новехонький галстук-бабочку, и слышу, как начинаю вопить белугой:

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, я не нуждаюсь ни в чьей помощи, идите к черту с вашим синдромом, я ничем не болен! Это вы все больные! Чего вам надо, нет, скажите, чего вам от меня надо? Хотите меня упрятать под замок? Да? Так? Хотите надеть на меня смирительную рубашку как на психа? Засунуть меня в одно из ваших тайных подземелий с такими же дураками, как я? Нет уж, меня вы не получите! И кому-кому, только не вашей вконец охреневшей секте приказывать, что мне делать, чего не делать! Вы за кого себя принимаете? За Третий рейх? Мне осточертел Фигурек, понял, сопляк, понял? Мне осточертел Фигурек, и мне осточертели вы все! Плевал я на вас!

Я, крутанув, отталкиваю стол, выхожу, возвращаюсь, хватаю со стойки первый попавшийся стакан и швыряю его изо всех сил незнамо куда. Стакан вдребезги разбивается о противоположную стену. Тогда я выхожу уже насовсем — так и не понимая, что заставило меня вернуться и сделать то, что было сделано.

Филипп Манёвр, был, вероятно, человеком совершенно исключительных достоинств, иначе — с чего бы им всем оплакивать его такими горючими слезами… Возможно, само то, что он носил имя и фамилию такого известного человека [54] Филипп Манёвр (р. 1954) — французский журналист, радио- и телеведущий, специализирующийся на рок-передачах, автор сценариев комиксов. , побудило его лезть из кожи вон и брать судьбу за горло, чтобы, пусть всего разок, оказаться замеченным по какой-то другой причине, а не только из-за того, что он тезка и однофамилец. Такое вот вполне пустяковое желание способно сделать человека как источником ангельской доброты, так и образцом жесточайшей тирании.

То ли здесь нет никого из Фигурека, то ли семья Манёвра была в состоянии оплатить лучших из лучших: стоило бы огромного труда найти среди присутствующих хотя бы кого-то одного, кто горевал бы неискренне.

Мне кажется, ближе всех к могиле расположились вдова и дочери покойного: они безмолвно льют слезы и хрупкие их плечи едва заметно сотрясаются от сдерживаемых рыданий. Надгробный камень украшен довольно большой черно-белой фотографией — на портрете тот, кого мы несколько минут назад похоронили, покойник улыбается. Улыбка у него — из тех, что выдают безграничную преданность, готовность к самопожертвованию. А еще его улыбка выдает явное сходство с Франсисом Бланшем [55] Франсис Бланш (1921–1974) — французский актер и юморист. , м-да, и улыбка тоже заемная: решительно, у бедняги почти что ничего и не было своего. Смерть тени.

Собравшиеся начинают перемещаться: предстоит это бесчеловечное испытание — рукопожатиями. Семья воссоединилась и стоит теперь неподвижно — сгусток горя, стайка из шести или семи черных ворон. Мы — я имею в виду гиен — быстренько выстраиваемся в очередь вроде тех, какие увидишь субботним вечером у кинотеатра, в репертуаре которого комедийный блокбастер. Мы уже приготовились — каждый в свой черед — проявить сочувствие, разделить беду, поворошить воспоминания, подстерегая хоть одну навернувшуюся слезинку, мы жаждем насытиться хоть чем-то, напоминающим душевную боль, стараемся уловить малейшее содрогание, легчайший всхлип, и каждый надеется, что именно ему достанется роль того, на груди которого вдова (а может быть, даже и младшая дочка — никогда ведь не знаешь заранее) выплачет наконец-то свое горе. Нам необходимо заполучить капельку истинного страдания на парадный пиджак. Удостоиться этой чести.