Аньес Дезарт - Съешь меня

— У вас найдутся свечи? — спросила более полная. — Сегодня у моей сестры день рождения!

Мне стало неловко, что на праздничный стол придется поставить суп. Сестры, напротив того, обрадовались, поскольку худели и соблюдали диету. Что не помешало им умять весь хлеб. За бутылкой сухого вина мы все вместе спели: «С днем рождения». Я хотела угостить их шампанским, но острая боль в спине напомнила, что и на жизнь нужно заработать.

Других посетителей в тот вечер «У меня» не было. Прощаясь, дама постарше пожала мне руку и сказала: «Вы мужественный человек». Не поняла. Почему она так сказала? Что узнала обо мне? Что разглядела в моей судьбе, чтоб поставить такой диагноз? Я проглотила мед с ложкой дегтя и с трудом его переваривала. «Вы мужественный человек», — говорят солдату, что лишился обеих рук, девушке, что больна раком, знает свой диагноз и пытается утешить родителей. Говорят, если тебе грозит беда, если беда пришла. С чего она так решила? О чем догадалась? Как только посетительницы ушли, я опустила железную штору и побежала к зеркалу. Хотела понять, откуда утечка информации. Отчаяние в глазах? Или я поседела? Зажгла лампу, чтобы получше себя рассмотреть. Увидела припухшую губу и успокоилась. Дама решила, что меня побили. Я вздохнула с облегчением. Бедной женщине дали по носу, в зубы, пинок, удар ногой в живот, кулаком по черепушке, коленкой под зад. Слава богу! Сладкий мед без примеси дегтя таял во рту. Мед одобрения. «Вы мужественный человек» означало, что я выберусь из ямы, что во мне есть такое, что не всякому дано, что я достойна лучшего и должна гордиться своей победой над превратностями судьбы. Я выросла в собственных глазах, окрепла, налилась сказочной силой. Короткая фраза ввинчивалась в мой мозг. Один поворот — и боль, еще поворот — радость, гордость. Глубже, глубже. Я согнулась пополам от рези в желудке. Меня вырвало. Решила поскорей уснуть без чтения и размышлений на сон грядущий. Поставила будильник на шесть, завтра опять за дело.

Ждешь сна, чтобы набраться сил, а сон, случается, тебя дразнит. Мне хотелось погрузиться в бархатную, ласковую, обволакивающую тьму, а вместо бархата подсунули утыканную гвоздями доску индийского факира. Тело судорожно напрягалось и не желало расслабиться, живот ныл, спину обжигало болью. В нее будто безжалостно всаживали острый нож. А мысли расплавились и потекли, снося все препоны здравого смысла. Где верх? Где низ? Где правда? Где вымысел? Я у себя дома, вдруг входит какая-то женщина. Я смотрю на нее и говорю: «Надо же, мадам Коэн!» Хотя вижу ее впервые. По плечам мадам Коэн рассыпались пышные рыжие волосы, губы пухлые, верхняя чуть-чуть вздернута, выдаются передние зубы, ослепительно белые, но крупные и неровные. Широкие скулы, глубоко посаженные карие глаза, высокие надбровные дуги. Не будь у нее таких летящих бровей, глаза казались бы хитрыми и пугливыми, как у белки. Ручки маленькие, движения мягкие, приятные. Так и хочется взять ее ручку, погладить, поцеловать. Ножки тоже прелестные, щиколотки тоньше запястий, изящные, хрупкие. Платье обтягивающее, и чувствуется, какая она вся плотная, крепко сбитая, а кожа, наверное, очень нежная. Когда она говорит, то приподнимает рукой пушистые пряди, они падают обратно на плечи, и по комнате плывет запах амбры. Она стеснительна, просит прощения, что потревожила меня. А пришла она поговорить о празднике по случаю бар-мицвы своего сына Иезекииля, его все зовут уменьшительным Зеки. Он у нее старшенький. Понимаете, что значит старший сын? Я киваю. Ей нужно что-нибудь необычное, из ряда вон. Сам Зеки тоже из ряда вон, понимаете? Я киваю. Роскошные залы, дорогие гостиницы, всякие прибамбасы всем осточертели. Ей хочется простоты, уюта, — только не подумайте, что мне денег жалко, я хорошо заплачу! Понимающе киваю, ничего такого я не думаю. Простота и оригинальность. Она готова хоть сейчас посмотреть мой ресторан. Я говорю, что тоже готова, пусть смотрит. Тут все на виду: зал и кухня. Сколько квадратных метров? Около шестидесяти. Бессовестно вру. «У меня» всего-навсего сорок три квадратных метра. И это действительно все? — спрашивает она. А погреб? Кладовка? Кладовки нет, отвечаю я. К сожалению. Двести гостей здесь поместятся, так ведь? — задает она вопрос. Да, киваю в ответ. Она складывает руки на груди и задумчиво качает головой, встряхивая рыжими кудрями, и по комнате снова плывет сладкий запах. А это что за дверь? — опять спрашивает она и указывает прелестным пальчиком с прекрасным маникюром на стену в глубине кухни. Оборачиваюсь и вижу — можно подумать, она только что нарисовала ее своим острым ноготком, — удивительную дверь, похожую скорее на ворота, всю в резьбе, покрытую небесно-голубым лаком. Подумать только, говорю я с некоторым недоумением, я совсем забыла о гараже. Мадам Коэн хочет посмотреть и гараж. Настаивает. Многого ждет от нашей встречи, ей кажется, мы с ней поладим. Пересекаем ресторанный зал, и я поворачиваю тяжелую медную задвижку. Дверь отворяется без малейшего скрипа, тяжелая и хорошо смазанная. Мы обе — я и моя гостья — зажмуриваемся, ослепленные солнцем, что льется сквозь купол с цветным витражом. В гараже не меньше двухсот квадратных метров, это на глаз, приблизительно, потому что в стенах есть еще ниши, задернутые шторами синего бархата. Прочные, украшенные резьбой лестницы из мореного дуба по обе стороны от двери ведут на галерею, освещенную свечами в канделябрах с подвесками дымчатого хрусталя, — в них отражается и дробится множество огоньков.

Как это нам удается ясно видеть огонь свечей при ярком солнце? — спрашивает мадам Коэн. И я понимаю, что ее всерьез занимает эта загадка. Что ответа она не ждет. Но если я соображу, в чем дело, она в благодарность не станет укорять меня за неблаговидный поступок — нежелание показать великолепный зал посетительнице, которой он так нужен. Я задумываюсь. Внимательно смотрю на свечи, потом вглядываюсь в купол с витражами. Думаю о смерти. О борозде, что оставляет на жизненном поле плуг смерти, борозде, отпугивающей нас, заставляющей замкнуться, забыться в вихре летящих дней. Земля разверзается у нас под ногами, повергая в пучину горя, столь глубокого, что кажется, оно нас поглотит, но вот оно изжилось. Рана затянулась бесследно. Борозда исчезла. Живые остаются жить среди живых. Мертвые оставляют нас и уходят к мертвым. Нет, все не так просто. Мертвые на свой лад продолжают жить с нами. Они с нами разговаривают, будят нас по ночам, появляясь в сновидениях, напоминают о себе сходством с незнакомцем в автобусе, они рядом с нами.

Свечи нам видны, несмотря на солнце, говорю я, обращаясь к мадам Коэн, и ярчайший солнечный свет не затмевает их света, потому что мы обе, вы и я, не изгоняем умерших из своей жизни. Мы не гоним и тех, что от нас отдалились, добавляет она. Я ощущаю неизъяснимую благодарность. Ее слова приносят моей душе мир и покой, и я говорю, что готова на все, лишь бы ее праздник удался. Я отдаю в ее распоряжение свой гараж. И она все с той же застенчивой робостью просит: только мне нужно, обязательно нужно, чтобы еда была исключительно кошерная, вы же понимаете? Я киваю. Я непременно все оборудую как надо, поставлю вторую плиту на кухне, заведу специальные емкости, одни для молочных продуктов, другие для мясных, я не посмею варить ягненка в молоке его матери, все разъединю и разведу по разным углам. Два вида губок, только стеклянная посуда, два набора ножей и вилок. Заказываю у своего друга с авеню де ла Репюблик второй холодильник, еще одну духовку, еще один разделочный стол и посудомоечную машину. На какой-то миг я и сама раздваиваюсь — Мириам молочная и Мириам мясная.