Аньес Дезарт - Съешь меня

— И прекрасно, — успокаивает она меня. — Больше всего я люблю быть на вторых ролях. Мне нравятся слуги, которые управляют господином. Думаю, что у меня есть склонность к подпольной деятельности.

Ох, хитра, думаю я и с нескрываемым удовольствием слежу, как Барбара вальсирует между столиками и записывает заказы крупными отчетливыми буквами. Она шутит с посетителями, наклоняется поболтать с четырехлетним карапузиком, умеет осадить ворчунов, надоед, приставал. У нее врожденное чувство пространства и времени. В ее присутствии зал словно бы разбит на квадраты, любая просьба, любое сведение тут же получает свои координаты. Теперь у нас никто не сталкивается в кухне, никто подолгу не дожидается заказа, не бывает ошибок с блюдами. Смотреть на Барбару за работой — подарок.

В пять часов, как обычно, заглядывает Венсан выпить чашку чая и обсудить с Барбарой, какими кустами лучше огородить террасу. А за ним в проеме двери появляется и стоит, заслоняя солнце, силуэт. Я обращаю на него внимание не сразу, я роюсь в папке, ища разрешение мэрии, там точно сказано, на какую часть тротуара перед рестораном мы имеем право. Вот, нашла, наша терраса два метра в ширину и шесть в длину. Я протягиваю бумагу Венсану, а он мне кивает на кипу каталогов для садоводов, которые принес с собой. Глаза у Венсана устремлены к двери, и я тоже смотрю на дверь.

В дверях стоит высокая красивая девушка. У нее широкие скулы и косы короной на голове. Мне на память сразу приходит Василиса Премудрая, героиня русских сказок, которые мне читали в детстве. Я не вижу, какие у нее глаза, какое выражение лица, все в тени, солнце у нее за спиной. Девушка стоит неподвижно. Я начинаю волноваться. Мы все замолкаем, ждем, что будет делать девушка.

— Она, — шепчет мне Бен.

Я собираю документы, разложенные на столе, и доверяю их хранить Венсану.

— Побудьте у тебя, хорошо? — спрашиваю я у него.

Барбара, Венсан и Бен молча поднимаются из-за стола и направляются к двери. Девушка отступает на шаг в сторону и пропускает их. Солнечные лучи врываются быстрее стрел и ослепляют меня. Когда я открываю глаза, девушки уже нет. Я понимаю, что осталась одна, и вдруг слышу легкое покашливание у себя за спиной. Девушка сидит за тем самым столиком, за которым сидели мы все несколько минут назад.

— Вы Мириам? — спрашивает она.

Я усаживаюсь напротив нее и протягиваю ей руку. Она пожимает ее, ее рука мягкая и теплая. Глаза у нее черные, а волосы цвета спелой пшеницы. Губы бледно-розовые, шея длинная и белая. На ней черный бархатный пиджачок и белая с кружевами кофточка. Она словно сошла с картины девятнадцатого века. Мне кажется, что ведет она себя необычно. Во всяком случае, для инспектора из санэпидемстанции, насколько я их себе представляю.

— Меня зовут Таня, — говорит она.

Мы смотрим друг на друга, и я понятия не имею, как мне с ней себя вести. Она опускает глаза, улыбается.

— Я — подруга Гуго.

Хорошо бы земля разверзлась немедля под моими ногами и поглотила меня. Руки у меня дрожат. Я их прячу. Просто-напросто сажусь на них.

— Мы увидели вашу фотографию в газете, — сообщает она.

Меня завораживает ее спокойный голос, она не волнуется, не робеет. — Мы были в метро, ехали на занятия…

«Какие занятия? — очень хочется мне спросить. — Где занятия? В какой школе? Где мой сын? А вы откуда? И где он сегодня спал?»

— Я взяла бесплатную газету, потому что люблю смотреть рекламу ресторанов. Я большая лакомка. И говорю Гуго: «Посмотри, славное местечко, ресторанчик под названием «У меня», и показала ему статью. Он ничего не ответил. Уткнулся носом в фотографию. Потом сказал: «Это моя мать. Вот эта женщина — моя мать». Он вас узнал. Сначала я подумала, что он чушь городит. Потому что он все время о вас говорит и меня уже достал.

«Что он обо мне говорит? — хочется мне спросить. — Он меня ненавидит?» Но стыд мне мешает, затыкает рот. И радость тоже.

— Я давно узнала, что вы… разошлись. Он мне все рассказал. Сразу, как мы только остались вместе. Ночью он не спал, и я его спросила, о чем ты думаешь, когда часами ходишь туда-сюда по комнате?

«Какой комнате? Вы живете вместе? Сколько времени вы знакомы? Он стал спать лучше?»

Но кляп по-прежнему у меня во рту.

— Он был вне себя. Плакал, когда рассказывал. Я никогда не видела, чтобы взрослый парень плакал. Мне это было странно. Меня это поразило. Он сказал, что встретил того типа — как бишь его? Огюст? Нет, Октав. Сказал, что, когда увидел, хотел убить. Я испугалась. Сказала, что это кретинизм. Сказала, у тебя инфантильные реакции, и он опять впал в ярость. — Она рассмеялась. — Да, он был вне себя, сказал, что кретинка и дебилка я, раз ничего не понимаю. Что он пережил травму. А я, вы понимаете, не переношу травмированных. Люди травмированы! Да сейчас весь мир травмирован. Вы со мной согласны? Или я чересчур резка?

Отвечать я не могла. Но думала, что она права. Мне бы очень хотелось обсудить с ней последствия, к которым приводят травмы. Хотелось поблагодарить ее, сказать, какая она красивая. Узнать, что ей помогло стать такой взрослой. Расспросить о родителях.

— Все меня считают слишком прямой и резкой. Я думаю, причина в моих предках.

Мгновенный отклик на мой вопрос меня поразил. Она прочитала в моих глазах любопытство, которое я не могла скрыть, и объяснила:

— Я не француженка. Родилась в Смоленске. В Париж приехала, когда мне было двенадцать лет. Французского совсем не знала. — Она опять засмеялась. — Я одно только слово говорю теперь с акцентом. Правда, одно, название магазина. «Монопри». Слышите, у меня вместо «о» все равно получается «а».

Я улыбнулась.

— Я тогда сказала Гуго все, что думаю. Женщины ничем не отличаются от мужчин. У них тоже есть тело, есть проблемы. Вас это шокирует? Я говорю слишком прямо? Но ведь так оно и есть, правда же? Мужчины на этот счет совсем чокнутые. Они выдумали святую деву. Девственница и младенец, это им нравится. А мне нет. Но Гуго я понимаю. Он был маленьким, и потом, когда речь о матери, все не так просто. Дети не хотят знать о неприятностях родителей. Им не нужны травмы. Это естественно. Но я ему сказала, что пора кончать со своими травмами. Я не буду жить с человеком, который без конца рассказывает мне о своей матери. Все на самом деле просто. И вполне можно не психовать. Если ты так страдаешь, найди и помирись. Какие проблемы? У нее есть родители, есть родственники, она не испарилась, не умерла. А он сказал, что не знает, как за это взяться, что не хочет ни с кем говорить, ни с Андре, ни с Жизель, вашими родственниками. Ему это трудно. Тоже понятно. Действительно, трудно. Тогда я сказала: «Ну и что дальше? Что ты собираешься делать? Как поступить? Я тебе сразу говорю, травмированные сироты не мой идеал». Он сказал, что будет ждать знака. Когда мы увидели фотографию, я толкнула его локтем в бок — вот он, твой знак. Мы с ним ничего не обсуждали, но я знаю, что он понадеялся на меня. Вы же знаете мужчин. Они… как большие дети. Хотят, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Я беру на себя ответственность. И не вижу, в чем проблема. Если ошиблась, так ошиблась. Это же не смертельно.