Род Лиддл - Тебе не пара

И тут же, не успев прийти в себя, он снова вздрагивает от голоса, раздающегося прямо у него за спиной.

— Дверь направо, два пролета вверх. Пока.

Обернувшись, он всматривается в серую мглу, но Колетт уже и след простыл. Куда она испарилась? И какого черта шептаться?

Он топает вверх по лестнице, чувствуя, как угрызения совести с каждым шагом отдаются резью в животе. Уже на первой лестничной площадке слышны крики — ужасные, душераздирающие вопли, которые усугубляют чувство вины и слегка пугают его. Запыхавшись, он доходит до второго этажа, выруливает через пустой приемный покой к отделению, но тут, рванув было в панике мимо поста, на мгновение теряет ориентацию и не может вспомнить, в какой из комнат ему надлежит присутствовать. Кругом тихо — вопли прекратились, и Джеймс одичало оглядывается по сторонам, озлобленно матерясь. Ну и куда мне?

От длинного коридора по обе стороны отходят под углом многочисленные двери. Хрен поймешь, которая из них его палата. Не в силах вспомнить, он стоит, замерев в нерешительности, тяжело дыша.

На помощь ему приходит темнокожая женщина в голубом халате. Она высовывает голову из двери в каких-нибудь десяти футах от него:

— Сюда, мистер Твейт. Самое интересное-то как раз и пропустили.

— Ох ты, господи, черт побери, как же так… Выскочил только покурить… — Он ловит ртом воздух, тряся головой. — Выскочил только покурить, и на тебе…

Но, войдя внутрь, он перестает бормотать. Ощущение такое, будто он попал в особенно неаппетитный фильм Сэма Пекинпа [20] Сэм Пекинпа — американский режиссер, в фильмах которого часто фигурирует насилие. , причем в самый разгар финальной сцены. Или, точнее говоря, в заключительный стоп-кадр, поскольку с его наблюдательного поста в дверях кажется, что участники застыли во времени и пространстве и вряд ли когда-нибудь смогут вновь пошевелиться. Что это было, размышляет он, перестрелка или беглый псих с мачете?

— Господи… — вот и все, что ему в конце концов удается выдавить в качестве приветствия. Затем опять, на случай, если его не расслышали в первый раз: — Господи…

В сцене принимают участие трое мужчин — по-видимому, врачи; на всех белые халаты. Или, по крайней мере, халаты, некогда бывшие белыми. Похоже, что белыми им снова никогда уже не стать. Теперь эти халаты выглядят, словно творения Джексона Поллока радикально-красного периода. Все эти люди, обернувшись, смотрят на него, стоящего в дверях в оцепенении, подобно первому свидетелю на месте автокатастрофы. Один из них, пожилой врач-пакистанец, которого он никогда не видел раньше, с головы до ног забрызганный кровью, по-прежнему держит в руках эти огромные… господи, да что же это? Гигантские плоскогубцы? Некое средневековое орудие пыток и религиозного наставления? Еще один неизвестный ему человек — короткие черные волосы, южно-азиатские глаза с тонкими веками — нагнулся, вооруженный небывалых размеров вантузом, до сих пор орошающим кровью белый линолеум.

А вот и доктор Андерсон, знакомый ему по последнему визиту сюда, отдыхает, прислонившись к окну; заметно, насколько он изнурен. К его вымазанному в крови подбородку пристало что-то хрящевидное. Он устало машет рукой разинувшему рот на пороге Джеймсу. А, Джим, говорит он, привет еще раз.

И акушерки здесь — обе тоже основательно искупались в крови на этой бойне, или что тут у них недавно происходило. Женщина, которая привела Джеймса в комнату, теперь занята тем, что откручивает некий громоздкий металлический предмет, прикрепленный к изножью кровати. Другая моет руки в раковине в углу; в сток сбегает розоватая вода с какими-то комками. Господи, думает он, ну и жарища в этой комнате, задохнуться можно.

И тут он видит Анжелу, про которую практически забыл. Малышка Анжела лежит, откинувшись, на койке; ноги, вдетые в нелепого вида стремена, все еще задраны кверху. Прикрывающая ее ниже пояса зеленая хирургическая простыня трепыхается на сквозняке, идущем из недавно открытого окна. Сделав глубокий вдох и отведя взгляд от синевато-багровой неразберихи под зеленой простыней, он подходит к Анжеле.

Вид у нее жуткий. Как у потерпевшей кораблекрушение или умирающей от холеры в бенгальских трущобах, что-то в этом роде, думает он. Ее волосы, обычно каштановые, как-то выцвели до тусклого глиняного оттенка и прилипли к голове, свалявшись в жирные немытые космы. Лицо у нее серое, дряблое от петедина и напряжения.

И все же у Анжелы хватает сил улыбнуться ему.

— Привет, зайка, — хрипит она. — Ну что, опять опоздал?

Он берет ее руку, до странного холодную и в то же время липкую от еще не просохшего пота, в свою.

— Ну извини, извини… Только покурить выскочил… Я…

— Нормально все, не переживай. Может, и к лучшему, что тебя здесь не было, если честно. Нет, правда, пришлось попотеть. — Она обводит комнату взглядом. — Они все вели себя просто героически. Погляди-ка…

Она подсовывает ему какой-то белый кулек, то ли не замеченный им до сих пор, то ли как-то выброшенный из головы, и начинает слой за слоем разматывать тряпки, в которые эта штуковина завернута.

Нет, не надо, хочет сказать он, пожалуйста, не утруждайся ради меня, еще успеется. Но слова застревают в горле, и вместо него заговаривает Анжела.

— Чарли, — обращается она к комку, который держит в руках, — поздоровайся с папочкой.

Джеймс в ужасе таращится на странное создание. Господи, что это? Какое-то кошмарное существо, просто черт знает что: череп конической формы, длинный, с перекошенной макушкой; желтовато-зеленое лицо, сочащееся слизью непонятного происхождения; глаза черные, огромные, осмысленные.

— Ф-фу, — не удержавшись, выдыхает Джеймс. Глаза обращаются в его сторону, под их недобрым взглядом он — как под прицелом.

Джеймс — тут надо отдать ему должное — изо всех сил старается вызвать в себе симпатию к этой штуковине, что, черт побери, дается ему с трудом. Пролепетав в конце концов: «Привет, Чарли», — он неуверенной рукой тянется к отвратительному чудовищу.

Внезапно перестав глазеть, Чарли начинает вместо этого громко плакать. Звук такой, как если бы банда подростков мучила нескольких кошек сразу.

— Правда, хорошенький? — говорит Анжела, снова укладывая куль себе под бок.

На следующей неделе у Джеймса нет времени выпить с Колетт ни в «Пещере отшельника», ни в «Роще» — да вообще где бы то ни было, что слегка его раздражает. Он постоянно на побегушках, вся его жизнь теперь заполнена однообразными поручениями: заварить чай, помыть посуду, сгонять в магазин, когда кончается неприкосновенный запас пеленок, постирать загаженные детские одежки. Совместить эти дела с попытками вести домашнее хозяйство, как все нормальные люди, — задача, оказывается, совершенно невыполнимая. Прихожая, кухня и гостиная забросаны кисейными платками, перемазанными какой-то похожей на гной дрянью; все полы усеяны игрушками, дико ухмыляющимися, раскрашенными в цвета для дальтоников. То там, то сям, если повезет, можно найти вонючую пеленку или пачку ароматизированных салфеток, коварно укрывшуюся под подушкой.