Юлий Крелин - Игра в диагноз

А сон!

Сколько радостей во сне, в снах! И что думать, разноцветные они или черно-белые, — формы преходящи…

И снится страшный сон хирургу. Мне снится сон: я сделал операцию. Не ту операцию, которая во сне ли, наяву ли делает хирурга мастером, — всего лишь аппендицит. Привычная, набившая оскомину болезнь. Ежедневная и банальная — аппендэктомия. Все в ней обыденно. И во сне все обыденно.

Не обыденна лишь для больного она. (И не только во сне.) К тому же (во сне) больному плохо. И через три дня — во сне три дня, а может, три мгновения, кто знает, как время отмеряется во сне! Но сюжет во сне все равно сюжет, даже если он абракадабра. И вот через три дня больному снова плохо. Ночью, очередной ночью очередной дежурный хирург делает очередную повторную операцию.

Чего только не пригрезится на склоне лет!

Я, автор первой операции, попадаю на эту повторную операцию лишь к концу, к финалу, к результату. Вызвали, конечно, вызвали, кто ж не сообщит автору про такое даже во сне! Вызвали. К финалу и приехал. И показывают мне вновь удаленный черный отросток, гангренозный.

„Я же удалил!“ Но крик во сне тихий чаще всего. Впрочем, и такой может разбудить. „Не знаю. Вот он“. — „Я удалил“. — „Не знаю, вот он. Удалена была раньше труба, маточная труба, она тоже в инфильтрате“.

Зачем нам во сне реалии эти? Пусть лучше будет сон в туманном мареве и непонятный. Но ведь нас не спрашивают. Мы сны не выбираем, как родителей.

Зачем это, за что: инфильтрат, труба, аппендикс? Зачем нам эти мелочи?

Я напортачил!

Проси же, проси, чтоб люди были терпимы к творимому тобою злу.

Ах, мятежные сны юности! Где они? Я б поменялся, пожалуй, на уже наступившую безмятежность. Уж если перепутал отросток и трубу, то сливать воду надо. Уходить надо. Акела промахнулся .

Одумайся. Полежи. Расслабься.

Ведь это сон. Где сон, где явь — различия ты знаешь?

Моральная суть вечна.

Это та треть жизни лежа, что сон дает, но не радость.

Запутался в лежаниях, снах, радостях. Все непонятно.

Надо увеличить радость. Вторая треть должна стать радостью. Треть работы — треть радости. Время такое. Другого выхода нам нет. Тогда и оправдано лежание, оправдана лежачая бездеятельность.

Другого выхода нет. Надо исхитриться и сделать работу радостью. Целая треть жизни радостей прибавится.

Все ближе к счастью.

Самое удачное, что в жизни моей удалось, — это поступление в медицинский.

Я приблизился к гармонии.

Итак, я, когда могу, лежу — это первое и любимое. Иногда приходится сидеть — второе, что мне тоже нравится. А коль мне приходится стоять, так тоже для удовольствия — во время операций.

Не в движении счастье и прогресс, если есть хоть малейшая возможность лечь с книгой — надо ложиться.

Да здравствует тахта!

Ты лежишь и думаешь. А можешь двигаться, что-то делать и ничего не думать.

Гимнастика ума, мозга лежа продуктивнее.

Например, лежишь, думаешь: а кто лучше — Достоевский или Толстой? На ходу такое и не возникнет в голове. Это мысль праздного ума…

Належавшись, я прихожу в больницу, не устав, не торопясь, спокойно — мне надо оперировать.

Я жаден и лежа жадность подкопил. Я жаден, я хотел бы все операции в нашей больнице сделать сам, никому ничего не отдавать.

Я жаден. Жадность определяется не отношением к бросовым для меня вещам, не деньгами — это на поверхности. Деньги — черт с ними! Ты вот операцию отдай — тогда вот мы и посмотрим, какой ты есть на самом деле. Операции я отдать жалею. Операции я хочу все делать сам. Деньги! За хорошую операцию я и сам больному заплачу.

Не отдам!

Формы жадности разные…

Но ведь я не подстегиваю себя лишними движениями, я не гоню искусственно кровь по телу — я лежу, думаю, стараюсь перед самим собой… И я отдаю операции — мне неудобно. Я лежал, думал; думал о Достоевском, о Толстом — и я отдаю операции. Мне тоже неудобно. Но не все — я тоже хочу оперировать.

Ох, как важно лежать! Я не буду толстым. А если буду, так не от этого.

Надо думать, для этого нужен покой. Там, где слишком беспокойные сердца, тела, — там не додумывают. Никогда. Некогда».

Борис Дмитриевич открыл глаза и никак не мог сообразить — спал он или не спал, снилось ли ему что или так, мерещилось, или он лекцию читал. Даже не мог вспомнить, когда лег. Бред какой-то. Он легко вскочил с кровати и по легкости этой понял, что просто он, как теперь говорят, «под кайфом» — сделали же укол, вот и не болит ничего.

Рядом с соседом опять сидел сын и выкладывал всякую снедь, затребованную отцом.

К Борису Дмитриевичу никто не должен был прийти, он утром видел всех. А жаль, хорошо бы с кем-нибудь перекинуться парой слов. Книга книгой, а живой собеседник не был бы лишним.

Позвали на ужин, и Борис Дмитриевич потащился в столовую. У дверей раздаточной стояла очередь. Каждый подходил, брал тарелку с едой и садился за стол. Народу было относительно немного, но несколько минут надо было постоять. Борис Дмитриевич подумал обрадованно, что завтра он будет уже лежачим больным, еду принесут в палату, и не надо будет выстаивать эту унизительную очередь — очередь за кормом. Да и вообще всякая очередь унизительна.

Завтра. Завтра все будет нормально. Завтра он будет не здоровый уже, ожидающий неизвестно чего, а полноценный послеоперационный лежачий больной.

«И вообще, — подумал он, — надо, чтобы больные всегда ложились только накануне операции, прямо перед ней. Если такая вот предоперационная подготовка в виде этого стояния и ожидания кормления затягивается, то нервы ко дню операции скорее всего будут в состоянии крайнего напряжения».

Он видел подобную очередь и у себя в отделении, но сейчас твердо решил, что отныне у него будут разносить еду по столам.

Он решил! Как будто он имел силу приказать что-нибудь санитаркам или раздатчицам. Ведь им это неудобно. И никакими силами их не сдвинешь. И не уволишь. А если уволишь, других не найдешь.

Может, и дома у себя провести производственное совещание? Дома тоже еду в комнату редко несут, а предпочитают кормить на кухне.

Столько сложностей!

А может, сам факт обслуживания для них унизителен?

Борис Дмитриевич твердо решил провести в отделении профсоюзное собрание на тему о человеческом достоинстве больного человека. Он стал строить в уме свою будущую речь. Представлял себе, как скажет, что нельзя больному показывать, сколь он немощей и убог, и нельзя делать больного лишь объектом медицинской помощи. Сознание, что они оказывают помощь — он выделит и подчеркнет слово «помощь» в своей речи, — не должно унижать никого; больному надо принести еду на стол, а не заставлять его стоять в убогой очереди у дверей раздаточной.

Потом он подумал о человеческом достоинстве «клиентов» реанимационного отделения. И слово, которым так любят бравировать реаниматоры, мимо чего он проходил всегда спокойно и благодушно, вдруг сейчас поразило его своей неуместностью и вульгарностью. И он шутя называл реанимируемых «клиентами», и он понимал, что это всего лишь шутка, но никогда раньше не задумывался о степени неуместности подобного юмора.